После долго и счастливо (ЛП) - Лиезе Хлоя. Страница 64

Я тупо смотрю на него, мои руки холодеют от шока, тело кажется далёким и отстранённым. Подмечая каждую крохотную деталь, я впервые полностью вижу Тома. Форму его аккуратной бородки с сединой, глубокие морщины под глазами, избороздившие загорелую кожу. Сильный резкий нос и последнее, что я ожидал увидеть.

Синие глаза, такие же яркие и выделяющиеся, как мои.

Мир накреняется.

— Кто ты? — шепчу я.

Его глаза покрасневшие, влажные.

— Томас Райан Маккормак, но для всех здесь — Том Райан. Мужчина, не заслуживающий назвать себя тем, кем он тебе приходится.

Я таращусь на него. Мужчина, который сказал это, не говоря прямым текстом… он мой папа. Том Райан? Я не могу… не могу переварить это. Это не может быть он.

Но это так. Я знаю, что это он, всматриваясь в его лицо и видя так много себя. От этого моё нутро бунтует. И словно чувствуя моё абсолютное отвращение, он отворачивается.

— Я не могу выразить, как сильно я об этом жалею. Как сильно я прошу прощения. Я выбрал трусливый путь, — он говорит как будто про себя. — Вместо того чтобы попросить ещё один шанс узнать тебя, я украл это. Потому что каждый раз, когда я набирался храбрости, я… — его голос срывается. — Я так тобой восхищался. Я знал, что разочарую тебя. И ты разговаривал со мной как с равным, не как с пустым местом, как многие люди здесь. Ты говорил со мной так, будто видел что-то во мне. Будто уважал меня, и… я не мог это потерять.

Наконец, я обретаю голос, и во мне вспыхивает прилив злости.

— Это какое-то извращённое дерьмо, Том. Внедряешься на моё рабочее место. Раздаёшь родительские советы. Становишься мне «другом». Видишь меня в мои… — тот день, когда я сидел на скамейке рядом с ним и утопал в тревоге, проносится в моём сознании. Я с трудом сглатываю и делаю медленный, успокаивающий вдох. — В мои худшие моменты, бл*дь. Ты лишил меня выбора, — говорю я ему сквозь стиснутые зубы, и горло сдавливает от слез. — Ты солгал мне.

— Знаю, — шепчет он. — Это было неправильно.

— Ты не имел права так поступать, — я отталкиваюсь от стола, выпрямляясь в полный рост. — Ты не заслужил привилегию узнать меня. Ты ушёл и потерял эту привилегию.

Он поднимает на меня взгляд, и его лицо выражает несчастное раскаяние.

— Я знаю.

— Тогда почему, чёрт возьми, ты это сделал? — хрипло спрашиваю я. — И почему тебе понадобилось заявиться сейчас, когда я наконец-то не рвусь по швам? Когда я пытаюсь выстроить свою семью, когда я наконец-то получаю надежду не облажаться так колоссально, как ты?

Он издаёт низкий болезненный звук и закрывает лицо.

— Прости. Я жалею, что сделал это. Я никогда не хотел причинять тебе боль.

— Не хотел причинять мне боль! — я шагаю к Тому, всё ещё сидящему на диване. — Ты бросил свою семью! — я сдерживаю свой срывающийся голос. — А теперь тебе хватает наглости заявиться и попытаться получить то, чего ты никогда не заслуживал — шанс узнать меня. Ты разбил мамино сердце. Ты сделал мою жизнь пи**ец какой тяжёлой. Ты хоть представляешь?

Из уголка его глаза скатывается слеза.

— Ты превратил наши жизни в ад. Она ломала себя, выматывалась, годами плакала каждую чёртову ночь, — сердито шепчу я. — Всё из-за тебя.

— Думаешь, я не знаю? — говорит он наконец, вставая и глядя мне в глаза. — Думаешь, я не ненавидел себя день за днём из-за того, как я вас подвёл? Я говорил искренне в тот вечер, когда сказал тебе, что жалею, что не боролся со своими демонами упорнее, что не сумел завоевать доверие твоей матери и место в нашей семье. Ты думаешь, я не ненавижу себя за то, что снова облажался?

— Мне похер, что ты чувствуешь, — говорю я ему в лицо. — Я давно научился не переживать из-за тебя. И это всё равно умудрилось разодрать на куски мой брак, наказать женщину, которую я лишь хотел защитить, отравить ту единственную хорошую вещь, что у меня есть! — я ударяю себя кулаком по сердцу. — Ты не должен иметь такую власть! Ты её не заслуживаешь.

— Прости, — говорит он. — Я не могу выразить тебе, насколько я сожалею, Эйден…

Слышать от него моё имя — всё равно что ножом по сердцу. Я отшатываюсь.

— Я не хочу слышать больше ни единого слова. Хватит пустой болтовни. Хватит лжи.

Он отводит взгляд, смотрит на свои ботинки.

— Я понимаю.

Между нами воцаряется долгое тяжёлое молчание.

— Мне нужно, чтобы ты кое-что знал, — бормочет он.

— Иисусе, — стону я, опускаясь на свой стол. — Что?

— Я уволился. Меня здесь больше не будет. Так что я уйду из твоей жизни. Как бы… Как бы я ни хотел отдать что угодно за шанс заслужить твоё прощение, иметь с тобой хоть что-то, даже если ты готов дать мне очень мало, я знаю, что не заслужил это.

Моё сердце ноет, горячий острый укол пронзает его в месте столь старом и спрятанном, что я кладу ладонь на грудь, где болит так, что я едва могу дышать. Но я всё же дышу. Я дышу сквозь боль, сквозь глубину моей боли, отвращения и разочарования в нём… и сквозь ужасающую правду, что самая сильная, самая новая часть меня не хочет, чтобы мной управляло это. Та часть меня, что исцелилась в браке, что нарастила способность чувствовать, бояться и любить сквозь это, та часть меня желает исцеления сильнее, нежели гореть праведным гневом.

— Ты прав, — говорю я ему хрипло. — Ты не заслуживаешь второго шанса. Ты никогда не сможешь загладить вину за свой поступок. Слишком поздно.

— Я понимаю, — тихо говорит он. — Поэтому мне нужно было тебе сказать. Хотя то, что я сделал… я не ожидаю, что ты простишь меня за это.

— Хорошо. Потому что ты не должен ожидать прощения, — я смотрю на него, каждый вздох становится напряженнее, даётся тяжелее. — Но это не означает, что я не должен прощать.

Он резко вскидывает голову и смотрит мне в глаза.

— Что?

— Если бы ты сделал это буквально месяц назад, я бы тебя вышвырнул. Я бы захлопнул дверь прямо за твоей задницей и похоронил причинённую тобой боль внутри себя, вместе со всем остальным, что ты похерил.

Взгляд Тома, столь похожий на мой, изучает моё лицо.

— Но?

Я поднимаю трясущуюся руку к горлу, где раньше покоилась цепочка Фрейи, тёплая от моей кожи. Моя храбрость. Моё напоминание об её любви. Но я теперь знаю, что мне не нужна цепочка, чтобы она была со мной. Её любовь со мной, во мне, всегда. Это изменило меня с самого моего основания, так что теперь я могу посмотреть Тому в глаза и честно сказать:

— Но я люблю женщину, которая показала мне, что любовь даёт вторые шансы не потому, что мы их заслужили. Любовь даёт вторые шансы, потому что верит в лучшее в нас. И по какой-то богом проклятой причине — то ли потому, что после стольких лет ты вернулся к моей маме, но лишь тогда, когда почувствовал себя достойным её, то ли потому что ты в своей извращённой манере пытался поступить правильно по отношению ко мне — я хочу верить в лучшее в тебе. Так что… считай это своим вторым шансом, Том.

Я смотрю, как его глаза наполняются слезами.

— О Боже, — он зарывается лицом в свои ладони.

Я крепче стискиваю край своего стола, мой пульс грохочет в ушах, грудь сдавливает ещё сильнее.

— Но позволь выразиться предельно ясно. Если ты ещё раз сделаешь маме больно, я отрекусь от тебя навсегда, ты меня понял? Если она не знает об этом, то должна узнать. Больше никакой лжи, никакого причинения ей боли…

— Она знает, — тихо говорит он. — Мари знает. И она в ярости. Вот чем вызвана срочность. Я немало всего похерил, но ты не должен был услышать об этом от неё или от кого-то ещё, кроме меня. Я должен был сказать тебе. Я должен был принять ситуацию и позволить тебе сказать мне всё, что я заслужил услышать.

Мальчик во мне, который всегда тосковал по своему отцу, хочет потянуться к искренним словам Тома, ухватиться за эти обещания. Воспринять его признание как знак, что я действительно что-то для него значу, что он заботится обо мне достаточно, чтобы встретиться со мной и признать ответственность. Но мне надо оберегать своё сердце. Мне надо действовать по одному медленному, осторожному шагу за раз.