История казни - Мирнев Владимир. Страница 35

— Как, собственно, тебя звать? Я расстрелял лично сто двенадцать бандитов за обращение ко мне на «ты»! А ты кто, сволочь?

Пётр Петрович опешил от такой грубости новой власти.

— Но мама моя... — начал было он, но командир Голин саркастически перебил:

— Для нас всех есть одна мама, но она и папа сразу — то большевики! — воскликнул он в пылу азарта. — Ты понял меня, контра, или не понял? Большевики! Они нас повели на последний и решительный бой, чтобы кто был ничем, тот стал всем! Гидру буржуазии раздавили под их руководством! — выкрикнул он с яростью. — Ты мне такое говоришь!!! Как! Что! Пошёл!!!

Слово «гидра» сильно подействовало на стоявших, потому что его никто не слышал в этих местах, и вообще никто не знал значения этого страшного слова. По толпе пронёсся шорох, каждый подумал: «Раз саму гидру раздавили, то что говорить о чём-то другом». Но Пётр Петрович опять по простоте душевной спросил всё же:

— Какую, какую гидру?

От невероятной дерзости Голин даже закашлялся.

— Как твоя фамилия? Буржуазная зараза сидит в твоей башке, контра! — заорал командир.

— Да он Дворянчиков! — крикнули из толпы, смеясь, желая передвинуть слишком серьёзный разговор на весёлую дороженьку, чтобы свободно вздохнуть, расслабясь, закурить и повести неторопливый, дельный разговор о житье-бытье.

— Я так и знал, что из дворян, из того самого класса, который диктатура пролетариата вырубала под корень! — со злостью и с угрожающей и ничего хорошего не предвещающей ноткой произнёс сквозь зубы командир Голин.

— Видите, уважаемый командир, по маме если... — начал оправдываться Пётр Петрович.

— Я сказал, для нас мама и папа — большевики, а для вас — помещики и буржуазия! — отрезал с угрозой командир, приказав Дворянчикову пройти в контору к уполномоченному ВЧК, который в таких делах очень разбирается. К старику подошли двое спешившихся красноармейцев и решительно проводили недоумевающего Дворянчикова в контору под хохоток мужиков, желавших, разумеется, лишь повеселиться. Один из мужиков, Безматерный Иван Акакиевич, всё ещё смеясь и оглядываясь на свою жену, степенную, дородную, очень крепкую с виду бабу, сказал:

— Да у его-то фамилия-то будет Мылин, а вот прозвали Дворянчиков, больно читает уж так, знаете, шибко.

Командир Голин продолжал лекцию о происках мировой буржуазии и о том, что их заградотряд способен пресечь самые дерзкие вылазки белых, которые пытаются прорваться на юг, уйти в степи, чтобы соединиться с басмачами. Командир Голин продолжал громить дворян всех мастей, буржуев всех мастей, которых необходимо ради счастливой жизни будущего вырвать с корнем, чтобы неповадно было всем врагам и опять же всех мастей эксплуатировать простой народ. Он говорил, наверное, часа полтора, больше никто его не перебивал. Но когда командир провозгласил здравицу в честь диктатуры пролетариата, партии большевиков, а также Ленина, вождя всех народов, из конторы вывели, уже со связанными руками, Петра Петровича и повели за дом. Пётр Петрович упирался, но слова не мог вымолвить, поскольку во рту у него был кляп. Как только командир заметил выводимого арестованного, он повысил голос, призывая защитить революцию от врагов: буржуазный элемент признался в своих вражеских происках и действиях, что Дворянчиков — агент империализма и посланник этого осиного гнезда. Селяне поначалу ничего не могли понять, с беспокойством оглядывались вокруг, пока не услышали выстрел. И тогда кто-то закричал: «Стреляют!», «Убивают!» Одна женщина, стоявшая в задних рядах, увидела, как старика поставили к стенке, однако ноги его не держали, и он упал. К нему тут же подошёл красноармеец, приставил к виску дуло винтовки и выстрелил. Старик дёрнулся и затих. Баба завопила и бросилась бежать. Остальные бабы кинулись вслед за ней, визжа и причитая. Только мужики остались стоять, с недоброй улыбочкой посматривая на командира Голина, объявившего, что свершилась казнь над преступником, врагом пролетариата и народа.

Настасья Ивановна ещё ничего не знала о случившемся, сидела в доме, но сердце у неё шибко-шибко стучало. Она думала: от чего бы это? В последние годы они с Петром Петровичем больше, чем на пять минут, не разлучались: ею сразу овладевало странное предчувствие неминуемой беды, которая могла обрушиться на мужа. Вот и сейчас она сидела как на иголках, то и дело прося Дарьюшу посмотреть, не появился ли Пётр Петрович. Она качала в люльке ребёночка, по-прежнему живущего без имени, с тоской ждала мужа, не имея сил быть в неведении. Когда Настасья Ивановна увидела быстро шагавшего к своему дому Ивана Кобыло, то послала Дарью узнать, почему не возвращается Пётр Петрович. Она улавливала какое-то движение на улице, странные крики, до неё донёсся лёгкий хлопок выстрела, от которого тоскливо заныла душа. Дарья, вернувшись, схватила на руки ребёнка и, ни слова не говоря, побежала в сторону конторы. У Настасьи Ивановны сердце так и зашлось. «Всё, — решила она, — случилась беда».

Дарья тем временем приближалась к стоявшим мужикам, которые ещё слушали выкрики командира Голина о пришествии дней всеобщего счастья для мирового пролетариата.

— Военный трибунал раз и навсегда избавил вас от гнёта гидры империализма! — выкрикнул командир Голин в тот самый момент, когда Дарья с ребёнком на руках выбежала перед толпой. Она шарила широко раскрытыми глазами по земле, по лицам стоявших, не находя Петра Петровича. Ржали кони под взбудораженными седоками, громче переговаривались мужики, расходясь по домам. Было слышно, как в селе голосила какая-то баба по безвинно убиенному. Командир отдал приказ красноармейцам встать в боевой порядок. Двести тридцать верховых — насчитали ребятишки, — посверкивали на солнце оружием, некоторые спешившиеся бегали от повозки к повозке, расчехляли пулемёты. Что-то должно было произойти. Жутковатый ветерок прокатился по толпе, когда Дарья оглядела командира и, не найдя глазами Петра Петровича, спросила:

— Где Пётр Петрович Дворянчиков?

— А ты кто будешь? — спросил в свою очередь командир зычным, сильным голосом. — Собственно!

Дарья всё поняла, как и то, что этот человек не скажет, где находится Пётр Петрович. Повинуясь какому-то наитию, метнулась за контору и там увидела уже накрытого мешком, с выглядывавшими из-под мешковины ногами в старых, стоптанных тапочках на босу ногу, Петра Петровича. Красноармейцы с винтовками преградили ей путь. Тщетно — она с лёгкостью отвела винтовки и содрала с убитого мешок. Он лежал, согнувшись в поясе, как и жил, подвернув под себя одну руку, приникнув своей маленькой головкой к земле, словно спал. Несколько прошлогодних соломинок торчали из-под носа, будто стараясь пощекотать его, растрёпанные длинные седые волосы шевелились от ветерка.

Дарья зашмыгала носом, потом неожиданно испустила вопль. Ей показалось, что старик как бы поднял голову и сказал: «Меня убили поганые люди!» Дарья бросилась ему на грудь, но тут в неё вцепились сильные, равнодушные руки красноармейцев, стараясь отодрать её от трупа.

Толпа пришла в движение, загомонили мужики, в воздухе прогремело несколько предупреждающих выстрелов. Командир Голин, одёрнув на себе чёрную кожаную куртку, положил руку на рукоятку нагана, презрительно, хладнокровно из-под тяжёлых, свисающих над короткими ресницами век разглядывая тёмную несознательную массу, именуемую по недоразумению «народом».

Дарью, выламывая ей руки, при истошном плаче ребёнка, буквально отодрали от тела Петра Петровича Дворянчикова, а труп два дюжих красноармейца попытались засунуть головой в мешок, но, так и не сумев это проделать, обхватили за ноги и руки, оттащили в контору, бросили за дверью, словно куль, а саму контору закрыли на замок. После всего свершившегося Галактион Голин, поглядывая безбоязненно на толпу с ненавистной простотой, решил, что свершившийся суд, а вследствие этого и шум, принесёт со временем пользу. Ибо он смог показать силу власти и могущественное превосходство идеи великого вождя Ленина.