История казни - Мирнев Владимир. Страница 48

В феврале стояли сильные морозы, но Кобыло решил прокатиться на лошадке, пригласив Дашу. Она сразу согласилась. Он запряг Каурку в сани, усадил Дашу, укутал её в тулуп и тронул осторожно вожжи. По укатанному зимнику погнал каурую быстрее, радуясь тому, как свободно, легко она бежит, выбрасывая вперёд сильные, резвые ноги.

Вокруг лежали белые поля, заснеженные колки, а в воздухе висела, медленно кружась и опускаясь на землю, поблескивающая снежная звёздная пыль. Так было бело, таким великолепием сверкали снега, что Дарья глаз не могла отвести от невиданной красоты.

За селом начиналось сразу кладбище, вздымающее сиротливо над снегами кресты, реденькие кустики, посаженные берёзки возле могил. И Даша сразу вспомнила похороны отца, матери, брата и, отвернувшись, почувствовала на глазах слёзы. Она была уже заранее благодарна Кобыло за поездку. Он так добр и внимателен к ней. Но всё же лучше бы не ездить, потому что с такой беспощадностью нахлынули воспоминания, стало так зябко душе, такой одинокой почувствовала она себя, как вон та берёза среди снегов, что больно заныло сердце. В душе Дарья уже была готова согласиться на предложение Кобыло, теперь даже жалела, что не сделала этого сразу. Ибо только он, пожалуй, мог скрасить её одиночество.

Иван Кобыло имел зоркий глаз и сразу заметил на снегу мчавшегося во всю прыть зайца, сорвал ружьё, которое прихватил с собой, и не целясь выстрелил. Заяц, подскочивший на раздавшийся выстрел, был тут же сражён и упал, окропя снег кровью. Минут через десять Кобыло подстрелил ещё одного, потом ещё. Всех трёх бросил на передок, обрадованно говорил Даше, что его поразили не зайцы, а то, что его каурка даже не вздрогнула при выстреле.

— Гляди, гляди, какая стать! — показывал он рукою на лошадь и радостно смеялся. — Аллюр у неё — ей под стать, — великолепен!

— А где тот мужик её взял? — спросила Даша, внимательно разглядывая лошадь, и ей показалось, что именно её она видела, когда посещала летом генерала Кондопыпенко. У палатки стояла точно такая же лошадь под седлом; её по крупу похлопал подъесаул Похитайло, проговорив:

— Спасительница отечества.

Её поразила тогда ужасная мысль: неужели придётся так жить, когда на всякий случай надо держать под боком лошадь, чтобы в любой момент можно было вскочить на неё и удрать прочь? Вот и сейчас она прекрасно понимала состояние Кобыло. Догадываясь о его мыслях, не имела сил освободиться от прежнего: ей порою казалось, вернутся какие-то люди, и мир перевернётся, заблистает прежним, и ей снова скажут: «Доброе утро, княжна Дарья!» К горлу подкатил комок. Всё её существо застонало от нахлынувших горестных воспоминаний. Она прислонилась к Ивану и замерла, ощущая, как внутри у неё ещё горит, трепещет сердце.

— А я откуда знаю? Купил. Моё дело знать, что я у него купил, Дашенька. А где взял он и откуда, то надо знать ему. Но мне сказали, каурка давно у него. А ты что ж плачешь, милая? Грустно, а я думал, радость тебе доставлю. Вот в жизни всё не так: когда хочешь счастья — приходит несчастье, а готовишься к самому худшему — приходит счастье. Ей-богу, странно в нашем мире устроено.

Даже в мыслях у Ивана Кобыло не случалось выказывать ей обиды, даже в сердце своём не мог найти причины, которая толкнула бы его на такой шаг. Поэтому когда заглянул ей в лицо и увидел слёзы, настолько испугался, что сразу подумал о своём ужасном характере, способном так огорчить любимого человека. Кобыло глядел на неё страдающими глазами, умоляя простить его, в этот момент Дарья, оборотив к нему заплаканное лицо, прикоснулась губами к его губам. Ивана как жаром обдало!

Он не понимал её, не верил случившемуся. Всё происшедшее казалось слишком нереальным.

— Я думаю, Ваня, что мы не сможем жить счастливо: так ужасно, так ужасно по всей России, — шептала она, уткнувшись в его воротник. Он не знал, как вести себя и какие слова говорить в ответ. В отличие от Даши Кобыло чувствовал себя уже счастливым, а её тихие слёзы, слова сквозь слёзы, наоборот, убеждали его, что счастье возможно.

Сразу после посевной они решили обвенчаться в церкви, в торжественной, наперекор всему, обстановке, строго следуя ритуалу освящения брака. Так просила она. Даша после принятого решения принялась с замиранием сердца запоминать сны, чтобы их правильно истолковать, а затем выяснить, этот ли суженый уготован судьбою, или она пошла против судьбы. Ещё на Рождество ей выпало на блюдечке венчание: пепел на блюдечке от сожжёной бумаги явно указывал на храм, украшенный деревянной резьбой, изящно сложенный из тёсаного кедра, привезённого из северных районов для такой цели, сооружённый на пожертвования мирян. Она ясно видела возле него и две фигурки, в одной из которых угадывались как бы её черты. Затем гадала и с колечком, и тоже выпала свадьба, венчание, торжественное богослужение. Дарья затаилась и никому о сновидениях своих не рассказала.

— Что с тобой, моя миленькая Дашунечка, моя дорогушечка, что случилось? — поинтересовалась прихворнувшая Настасья Ивановна, пившая по такому случаю чай с клюквой. Дарья топила печь. Она, в стёганной ватной фуфайке, без платка, поскольку на улице стоял уже март месяц и первая капель прозвенела с крыш, в валенках Петра Петровича, бегала то и дело в сарайчик за дровишками. Уж подле печи высилась большая гора дров, слабо теплился огонёк в топке и во все щели валил дым. Ребёнок во сне крутил от дыма головою, а Настасья Ивановна боялась, что он, проснувшись, примется плакать.

Даша, согнувшись в три погибели, пузыря розовые щёки, дула с придыханием на угли, стараясь оживить пламя. В доме было темно, лишь слабо светились от вечерней зари верхушки тополей. Даша боролась с огнём настырно и упорно, а он никак не загорался. У неё уже заболели щёки, от напряжения кружилась голова, а ноги от неудобного положения ужасно саднило.

— Дашенька, что случилось с тобою? — в который раз спрашивала Настасья Ивановна. Когда всё же огонь охватил брошенные сухие полешки в печи, Даша прикрыла дверцу и подошла к старушке, присела и, вытирая взмокший лоб, сказала:

— Да ничего, Настасья Ивановна, мы с Ваней Кобыло после сева решили обвенчаться. Ничего не случилось, Настасья Ивановна.

Настасья Ивановна с нескрываемой радостью тут же прослезилась, вытерла глаза платочком, но, не удержавшись, заплакала, уткнув голову в подушку.

С этой минуты между ними установилось полное согласие. С большой серьёзностью Настасья Ивановна, помня наставления мужа, прежние времена, заветы дедов и прадедов, принялась готовиться. У Даши, разумеется, не имелось подвенечного платья, венца, кольца. Её стремительное бегство через Урал к Омску и столь же поспешное отступление Колчака, и отъезд её в глубинку, все те злосчастные приключения обошлись ей не только утратой всех родных, но и полной потерей всего имущества. Она приехала к Дворянчиковым в чём была и с сумочкой, в которой имелось немного денег старыми знаками, кое-какая мелочь, вроде носовых платков, двух кофточек, и — всё. Не считать же фотографию и рукопись отца имуществом?

Настасья Ивановна решила действовать через знакомых. Она не мыслила свадьбы без белого подвенечного платья, перчаток, кружевной фаты и прочих приличествующих этому торжественному моменту деталей, чтоб не стыдно было перед людьми. Не могла же Настасья Ивановна, положившая себе умереть, а свадебку сыграть не хуже, чем в лучшие времена, принести старое подвенечное платье, уже надёванное какой-то девицей! Ей необходимо было достать новое, лучше, красивее. А то могло быть только в соседнем Шербакуле или в Омске. Через третьих лиц — Ивана Ивановича, дружившего всю жизнь с её мужем, а тот через Николая Петровича, который через Сидора Ивановича, а уж он через Ивана Васильевича, служившего в омском ЧК, смогли наконец приобрести настоящее подвенечное платье сорок восьмого размера. Укоротила Настасья Ивановна платье, кое-где ушила, и к маю, когда уже близилась к концу посевная страда, державшая Ивана Кобыло со своими лошадьми, боронами и плугами в поле, Настасья Ивановна разогнула свою спинушку и показала Даше, вернувшейся с огорода с грязным ведром и лопатой, что означало конец посадке картофеля, готовое платье. Старушка разложила его на кровати, подле стоял Петя, своими ручонками дёргал кружевные оборки и, поглядывая хитрыми, смышлёными чёрными глазками, говорил: