История казни - Мирнев Владимир. Страница 6

Мария Фёдоровна всегда и везде, даже если шла в гости в Москве, брала с собой маленький серебряный складень, изображавший Святую Троицу, и при всяком удобном случае молилась, всегда желая людям добра и ни единым плохим словом не упоминая о злодее, полностью полагалась на суд Божий, гласивший: «Не судите да не будете судимы».

Когда недалеко от их дома раздался выстрел, Мария Фёдоровна на миг прервала молитвы, а затем с той же неистовостью продолжила молиться. Василий Михайлович осторожно выглянул в окно и вышел. Михаил кивнул сестре, и они последовали за отцом. Первые сумерки уже спустились на землю, кругом не было видно ни огонька; дул слабенький ветер с гор, и реденькие капли дождя то и дело падали на лицо. Было неуютно, тихо; шелестела солома; в дальнем углу двора, где стояла скирда, как-то очень тоненько посвистывала оторванная щепа на крыше. Несколько казаков у забора курили самокрутки, осторожно переговаривались, наблюдая за дорогой. Один из них сидел на заборе и оттуда вёл весёлый репортаж о том, как через дорогу перебегала сука, удивительным образом похожая на свиное рыло. Князь огляделся, подошёл к казакам, но, так ничего им и не сказав, вернулся в дом. Михаил поинтересовался у казачков, что за выстрел прогремел рядом с домом. На что ему ответили с лёгким смешком: «Да вон Пашка пальнул в сучку!» — и посоветовали: «Сохранились бы от греха подальше, барин. Не ровен час, поцелуетесь с пулей».

— Не верю я этим людям, — сказал Михаил раздражённо, уводя сестру за руку. — Понимаешь, человек, который беспечно смеётся при виде убитого, а ночью боится собственной тени и палит из карабина, — трус.

Дарья молча сжала руку брата. Она страстно мечтала, как бы побыстрее выйти из этой проклятой ловушки. Что они попали в ловушку, сомнений не было. Что делать? Этого она не знала и была вынуждена подчиниться чужой воле. Скорее всего, брат и даже отец в этой ситуации ничего не могли изменить. Главным лицом был здесь — полковник Корсаков Пётр Илларионович, сильный, волевой, осторожный, скорый на решения, но попавший в странное, прямо скажем, дурацкое положение человек, — который понимал, что в этой ситуации скорее он зависит от случая, чем случай от него; а также скорее он зависит от казаков, чем они от него.

— Дашка, научилась стрелять? — спросил Михаил, доставая браунинг и протягивая сестре. Обрадовавшись, что нашлось нескучное дело, она принялась опять тренироваться, взводить курок, твёрдо держать руку, ловить прицел. Это была лёгкая, добротная игрушка.

В полночь в дверях появился отец и громко объявил:

— Собирайтесь. Выступаем! Сейчас же!

Через полчаса во дворе все засуетились, забегали. Офицеры уже были на конях, прилаживались в темноте к лошадям, сдержанно и скупо переговариваясь; колготали казаки, покрикивали друг на друга. Подъесаул Похитайло вполголоса говорил полковнику о том, что они, казаки, доведут обоз только до гор, а дальше те пойдут сами, потому что нет никакой возможности оставлять без присмотра станицу. На что Корсаков важно кивал, соглашаясь.

Перекрестившись, забралась в бричку Мария Фёдоровна, пристроившись рядом с Дашей. Как обычно, легко вскочил Михаил, и только Василий Михайлович неторопливо, дождавшись, пока бричка выедет на дорогу, сел рядом с Марией Фёдоровной.

За станицей разливалась темнота, хоть выколи глаз. Ехали молча, слышался только лошадиный храп. Нигде не было видно пламени костров, о которых говорили лазутчики. Всё потонуло в темноте, мерном шелесте участившегося дождя. Замыкала обоз телега с пулемётом.

Через час на дороге им повстречались люди, устроившие допрос, кто такие и откуда. Один из казаков ответил, что он — Кострюк, а везут они стариков к их родственникам, как и подрядились. Встретившие закурили и уж было собрались пропустить обоз с миром. Проехала бричка с князем и его домочадцами, как вдруг один из дозорных, держа в руках огромную бутыль с горилкой, как плату за услуги, увидел на лошадях офицеров, страшным голосом заорал:

— Мать твою, ядрён твою! Охфицерьё! Караул! Караул! — и бросился бежать.

Вскоре раздался выстрел, второй, третий... Спросонья затараторил совсем невдалеке пулемёт. Подъесаул рассвирепел, махнул на лошади вслед за оравшим и разрубил его со всего маху Шашкой. Казаков было человек восемнадцать, и они, услышав команду подъесаула, ринулись в темноту, круша всё на своём пути, потому что лихие то были наездники, отчаянные рубаки.

Может быть, они и прорубились бы на своих низкорослых, вёртких лошадках сквозь заставу красных, но тут в упор застрочил стоявший на дороге, в пролётке, пулемёт, вмиг остудивший загоревшиеся было сердца и заставивший принять единственное правильное решение: вернуться под защиту каменных домов. Подъесаул матерился таким отборным, таким фантастическим матом, что со стороны красных даже стрелять стали реже. Но как только бричка торопливо застучала колёсами в железных ободах по каменистой дороге, позади послышался топот лошадей, прекратился огонь, стало ясно, что за ними отправился в погоню отряд.

Скакавший рядом с пулемётной повозкой Похитайло на том же выразительном языке отдал команду, и с повозки взахлёб ударил по наступавшим пулемёт. Спешившись, казаки посрывали карабины с плеч и тоже начали стрелять. Тут Михаил нашарил руку сестры и сунул ей браунинг:

— Пальни, Дашка. Привыкай.

Девушка с испугу отдёрнула руку, но потом, сжав рукоятку в ладони, призналась:

— Боюсь. А если пуля воротится?

Каждый раз, как только она брала браунинг, появлялась вот эта пугающая мысль, от которой мелко-мелко начинали дрожать руки.

Тогда Михаил, накрыв своей рукой её, показал, как надо держать оружие, и выстрелил.

— Вот так, — сказал он, — учись. Пригодится.

— Да, — неуверенно согласилась Дарья, но от повторного выстрела отказалась, и тогда он почти силой сунул ей браунинг.

— Я тебя прошу, пригодится, Дашутка.

Чувствуя, как останавливается сердце, как перехватывает горло от страха, девушка дрожавшей рукой взяла оружие и, торопливо выставив его перед собою, нажала на спусковой крючок. Блеснуло хлёсткое пламя, дёрнуло руку, но, к её удивлению, она осталась жива и невредима.

А тем временем бричка спешила, погромыхивая, изо всех сил к своему убежищу; позади стрелял не только пулемёт, непрерывно палили казаки, офицеры. Командование отрядом взял в свои руки полковник Корсаков, и его короткий, жёсткий, как выстрелы из карабинов, голос слышался непрерывно. Отряд медленно, под прикрытием пулемёта, отступал к станице. На них наседали разъярённые ночной вылазкой казаков красные, которых в этих местах ранее не замечалось. Уже имелись убитые и раненые; подъесаул, проявив необыкновенную храбрость, бросил горстку казаков вперёд, вломившись в цепи наступавших красноармейцев, и, дико визжа и матерясь, смял эти цепи, обратив в бегство, но и потеряв при этом пятерых лучших своих казачков-друзей, которых он горько оплакивал.

Марию Фёдоровну внесли в дом почти бездыханную: не слушались ноги, сел совершенно голос, и только судорожное всхлипывание вырывалось из её груди. Она уверовала, что наступил конец, и со всем смирением, как и подобает христианке, приняла его безропотно.

Княгиня дома сразу же преклонила голову, став на колени, приказала дочери опуститься рядом и принялась молиться. Она молилась и била поклоны до тех пор, пока в изнеможении не застыла, чувствуя в теле бесконечную слабость.

Сорвавшаяся вылазка разъярила красных, и они теперь с упорством пытались захватить станицу. То и дело раздавались пулемётные очереди, небольшие группки разведчиков просачивались под покровом ночи на улицу, завязывались перестрелки с казаками. Но маленькая каменная крепость стояла прочно, самым уязвимым, пожалуй, был дом для приезжих, ибо он наполовину был сложен из лиственниц. Остальные же дома имели неприступный вид. Их каменные стены, оббитые железом двери, высокие из огромных каменных глыб заборы отлично служили казакам. Подъесаул послал гонца к атаману с просьбой прислать подкрепление, и готовился к осаде.