Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич. Страница 12

Размыслил я не без лукавства, каких же еще воинов мог отдать укротителю неудач Рёрику Сивоглазому сам баснословный Беовульф, когда вошел в свою неслыханную славу и обрел твердую власть. Мудро отослал от себя подальше того, кто некогда отгрыз кусок этой славы в обмен на левое ухо, а заодно того, с кем и стоять-то рядом страшно – как бы не попасть промеж двух в одном лице берсерков, как между Сциллой и Харибдой.

Одарил и второго воина ярл золотым запястьем в последнюю водную дорогу.

Что же теперь? А теперь увидел, что чем-то озадачен даже не вспотевший ярл. Но помалкивал я, не предлагая ему свою помощь, чтобы вновь не выйти бессильным посмешищем.

- Можешь низвести огонь с небес, жрец? – прояснил мою догадку ярл. – Нечем разжечь священный огонь. Свои огниво с кресалом не обрел на дне реки. Да и хватит ли силы огнива, мокро совсем.

Даже подумать я не успел, как уж заговорил – то ли сам мудро исхитрился, то ли вправду вышним гласом провещал:

- Славный Рёрик-кольцедаритель, не даст мой Бог огня, потому как по Его обычаю мы погребаем наших покойников в земле и только. Ради благополучного воскресения в последний день. Ведь всё там, в земле, вместе остается – и кости, и прах. А развеет ветер пепел и сажу телесную по всей вселенной – так и воскресение задержится, пока по одной пылинке все тело соберется вновь. Нехорошо на зов господина опаздывать, верно, ярл?

Ярл черпнул Тибра широкой ладонью, втянул воду в рот, как жеребец, подумал-подумал и проглотил.

- Что за вода, совсем не солона, - с огорчением изрёк он. - Значит, как придется мне вдруг погибнуть при тебе в чужих землях, то меня ты в землю червям?

- Пока ты не посвящен, славный ярл, моему Богу, - невольно успокоил я его сивый взор, в котором уже засверкали далекие холодные зарницы, – могу и сжечь, если дашь такой завет.

- А если буду посвящен? – проник своими зарницами ярл мою душу.

- Тогда – верно. Полагается червям отдать свое тело, - признал уже без утайки. – До дня воскрешения, который придет, как светлое утро.

- Что же, с червями и воскресну? – ничуть не шутя, полюбопытствовал ярл.

- Отнюдь нет, - подожгли-таки мне душу его сивые зарницы. – В день воскресения тебе дано будет тело чище самого чистого хрусталя и ослепительней золота. А червей и вовсе не будет никаких по всей вселенной, только в преисподней. Там и сгорят все черви.

Ярл подумал недолго.

- Значит, так скроюсь плотью в червях и переживу день Рагнарёк?

- Так и не страшен тебе будет день Рагнарёк! – воодушевился я.

Оказалось, не к месту.

- Славные воины с честью погибнут в день Рагнарёк, сражаясь с силами тьмы. Мне ли отлеживаться червивым навозом, потом воспрянуть крепким и звонким жуком? – тихо молвил ярл, но от его голоса покатились полукружья по Тибру от одного берега до другого. – Многие ярлы, викинги и берсерки уходят в холмы и ямы, в червей. Их воля. Я не уйду в холм. Я ныне служу Одину, а слуги Одина уходят в небо огнем и жарким дымом. Значит, готов послужить я твоему Богу в благодарность. Но не в посвящении. Ты договорись как. Ты – жрец.

Тут и обмер я. Тут я раздвоился в себе, стал как Эйнар, только не Мечом-По-Мечу, а Дурным-Лбом-По-Дурному-Лбу.

Хотел как вернее, а, вышло, что сам же отвратил ярла от Святого Крещения, теперь уж по его собственной воле и разумению. И не мог ни одним словом, ни речью одолеть броню, облекшую его ум. Нем стал, искал и ждал в нетерпении от Духа Святого слова о том, почему лучше пережить день Рагнарёк съеденным червями и воскреснуть после ради Града Небесного, нежели без конца и края пировать и буянить, рубить друг друга почем зря в его, ярла, чаемой Валхалле, а потом сгореть в пасти великого волка Фенрира и мучиться прахом и пеплом в его адских кишках вечно. Не дано мне было Духом в тот час острого, бронебойного, как ахиллово копье, слова. Почему, Господи? Не успел я, по грехам моим, услышать верное слово, как уже выступили из леса новые силы. Господи, дело языка моего исправи!

Забрезжило вроде одно слово, но только раскрыл я рот, готовясь шлифовать его языком, как ярл поднял руку:

- Замри!

И он стал всматриваться мне за спину.

Хребтом почуял я дыхание чужой силы. Не волчьими лапами пронеслось оно по моему хребту, мягким страхом вдавливая позвонки, а поскакало, вбивая их тяжелыми конскими копытами. И не мог противиться любопытству, повернулся к лесу.

Сила начала выступать из недалекой чащобы, с южной стороны, как бы рогами бычьими. Вышли всадники на расстоянии дюжины шагов друг от друга, два по одному гуськом, за ними в прогалинах меж кривых, твердых кустов, той щетины дракона, – еще три по два. Все, как на войну, при круглых щитах с шишками, с короткими мечами у поясов и дротиками на спинах, все в штанах с ременными перетяжками накрест, в теплых щипанных шкурах, с круглыми щитками-бляхами на груди, защитой дыхания. Потом и сам лоб быка выдвинулся сквозь лесную щетину – двое в волчьих шкурах, подкрашенных в кровавый багрянец, с золочеными переносьями на шлемах, без щитов, но в дорогой броне-чешуе прямо под шерстью.

Кто такие?

Нетрудно догадаться. Во-первых, варвары, успевшие заполонить исконно римские земли. Волосы по ключицам не вьются – стриженые. Носы прямые и длинные, хоть камни ими коли. У двух знатных бороды длинные – тоже подкрашены багрянцем по краям. Одним словом, лангобарды, коих я до того часа не видал, но слыхал о них как раз то, что увидал. «Бычий лоб» меж «рогами» и составляли два знатных мужа. Никак, хозяеваздешней глуши за долгим и скорбным отсутствием легионов Цезаря. Один помоложе и постройнее, другой, по правую руку от первого, уже отяжелел и с сединами. Багрянец на его седине рдел горячим железом. Сразу показалось, что молодой во всем выше, а мудрец в его подчинении. Не ошибся ни в чем.

Они тоже не ошиблись, признав нас чужестранцами. Старый, переглянувшись с молодым, заговорил с нами на латыни, разумно полагая, что ее обязаны понимать по всей Божьей земле:

- Что за бойня? Кто учинил на землях славного господина Ротари? Держите ответ.

- Вот из-под руки-то выйди, - шепнул мне ярл, но шепот его можно было услышать, пожалуй, и в Силоаме.

Посторонился и отступил наполовину за его левое плечо из-под правого.

Ярл же Рёрик Сивые Глаза стал отвечать на законные вопросы хозяев тибрских зарослей, явно гордясь тем, что и сам, как мог, осилил латынь для надобностей похода.

- Нетрудно ответить, - как полагается, начал он.

О, что это была за нестерпимая латынь! Если овидиеву и вергилиеву можно сравнить с родником, спокойно текущим по песку и по круглым, гладким камешкам, то ярлова извергалась как если бы жеребец, раздвинув задние ноги, изо всех сил давал жаркую струю в сопревшую подстилку конюшни. И я не стерпел, хотя уж был научен горьким опытом, что всякая помощь ярлу выйдет на смех.

- Не жужжи, черная муха, сгинь! – так отогнал меня, однако, не ярл, а тот седой, кто служил господину Ротари.

Всем я мешал и взял за лучшее отойти еще на шаг и помолиться. Мне же мешал более холод, чем голод, и, молясь, я то и дело оглядывался, не залезть ли обратно в задубевшую волчью шкуру. Да не примут ли за оборотня?

Между тем, из неудобоваримой латыни ярла узнал я, помимо того, чему сам был почти свидетелем, нечто такое, что поразило меня не меньше, чем достославного господина Ротари. Оказалось, что ярл Рёрик Сивоглазый не по морю, а по суше – ибо все сухопутные дороги ведут в Рим – двигался, ведомый прозрением и наитием, дабы присутствовать в Вечном Городе при встрече самого папы с великим королем Карлом, укротителем тысячи племен, истребителем несправедливости и прочая, прочая, ибо только в Риме великий и всеславный Карл примет из рук папы венец властителя всех ведомых земель, омываемых морями Севера, Запада и Юга.

Даже конь господина Ротари стал стричь ушами, будто надеясь вытряхнуть из них вместе с серой неслыханные новости. А сам господин Ротари – тот бровями сдвинул свой шлем едва не на самый затылок.