Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич. Страница 17

Приблизившись и поклонившись с седла господину, а потом пересчитав диким и недоуменным взором всех, кого увидал в арьергарде графа – живых и мертвых чужестранцев, – встречный стал сыпать полушепотом какую-то весть, явно неожиданную и горячую, раз пар у него изо рта повалил шальными клубами.

Навострил уши, но не смог запомнить его торопливой, песком сыпавшейся тарабарщины. То был эконом графа, сиречь сенешаль, и весть он принес важную более для меня, чем для графа, ибо граф вдруг судорожно обернулся и удостоил меня таким взором, будто узнал, что я вовсе не тот, за кого себя выдаю, а по меньшей мере сам только что воспетый Грендель, странным образом сменивший обличье и повадки себе в убыток.

Турвар Си Неус таинственно подтвердил мои опасения на свой счет:

- Первый час – твой, жрец. Не осрамись себе и нам на беду.

Вот уж никогда не чаял я считать себя работником первого часа, как и не чаял получить всего один динарий за тяжкий труд до заката дня и всего грешного мира наравне с прочими бездельниками, приступившими к делу куда позднее.

Так, с желудком, подтянутым к самому нёбу страшной медовой изжогой, голодом и новой тревогой провел я на ногах еще некое время в дороге и в стенах, пока меня не повели к хозяину замка. Первым из нашей бродячей троицы.

Пред тем указали мне мое постоялое место.

Оно казалось довольно обнадёживающим: в стенах замка, внизу, рядом со службами и ближними стойлами, так что ночью, чтоб не замерзнуть, можно было бы и побрататься с овцами или свиньями, по коим уже успел соскучиться. То был небольшой, прилепленный к каменной стене сарайчик, видно, и приспособленный для всяких отловленных путников, коих нелёгкая заносила в пределы графских владений: если запереть снаружи, не вылезешь, на полу – тростниковая подстилка, у каменной стены – заросшая нагаром жаровня для углей. Такой кров показался мне роскошью и успел одним своим видом согреть душу, если не тело.

Но едва успел оглядеться, как за мной пришел какой-то сопливый и тощий слуга и важно объявил, что господин, де, велит незамедлительно предстать пред его очами. То «незамедлительно» растянулось еще по меньшей мере на две сотни шагов по переходам и ступеням крутых лестниц: внутри замок показался куда больше, чем снаружи.

Граф Ротари трапезовал в небольшой, полутёмной зале, явно предназначенной не для размеренных пиршеств, а для быстрого забоя ожидаемого или внезапного голода. Иными словами, зала была скромной и могла предназначаться также при подходящем случае для доверительных бесед, а не для приемов или допросов под пытками. Радовал зал и теплом свежих, густо румяных углей на широкой жаровне; большого очага с трубой или отводным оконцем тут не полагалось. А удивил меня зал отсутствием не только графской челяди, обычной при трапезах хозяина, но даже Гримуальда, графского дяди и советчика.

Граф Ротари Третий Ангиарийский восседал на дубовом, с грубой топорной резьбою кресле и закусывал холодной дичью с вином, а мне, как бы монаху, поднесли уже знакомую италийскую пищу – козьего сыра и лепешку. Пост постом – покаялся за слипшееся брюхо и сыр не отринул, верно полагая, что я в долгом пути.

Рядом на лавчонку поставили плошку, с которой дохнуло не дурной брагой, а таким приличным вином, что я опьянел от одного духа, пошатнулся и поспешил благодарить, полагая, что, как хлебну, так язык и заблудится во рту. Эконом, что стоял справа от хозяина, у подлокотника, скалившегося клыками грифона, велел мне заткнуться, сесть и есть.

Коротко как никогда помолился и принялся уписывать сию нежданную манну с питьем неторопливо, благодарно и величественно, выказывая истинно городские манеры. Манеры дворцовые, с пригублением бокала, с отрывом от пищи по-птичьи маленьких кусочков и отводом безымянного и мизинцев, выказывать не осмелился. Как мне стало хорошо, когда в первом же глотке вина утопил всех пчел, что жгли утробу в отместку за покражу их лесного, с таким трудом накопленного мёда!

Тут-то эконом графа и извлек, как восточный факир, из-за спинки хозяйского кресла предмет, от вида коего дикая изжога ударила меня уже не в утробу а прямо в сердце. То была моя заплечная сума, явно с бесценным образом внутри!

Так и оцепенел, благо, успел проглотить кусок, а не позволил ему насмерть заткнуть мне глотку.

- Вижу, что твое и что не соврал, - заметил проницательный граф и, глядя на меня, доверил дело эконому: - Твой черед, Арнульф.

- Что внутри? – делая суровый хозяйский вид, вопросил тот.

- Нетрудно ответить. Святой образ Господа Иисуса Христа Пантократора, писаный на цельной дубовой доске, - отвечал я. – Верно, суму прибило к быку моста.

- Верно, так и было, - проговорил эконом, не заметив, что сам отвечает на крайне важный для меня вопрос. – А знаешь ли ты, монах Иоанн, что на землях, если и не подвластных в полной мере, но ныне частью зависимых от воли короля франков Карла, за созданное изображение Господа ты можешь подлежать казни?

- То мне известно, - отвечал, радуясь уже тому, что казнь отложена до окончания трапезы.

Да и обреченному на казнь вряд ли бы предложили заранее сухой сарай с обогревом, а не сразу сырую и холодную яму.

- Исполнял я волю своего настоятеля, пославшего сей святой образ в Силоам по видению и, значит, по воле Божьей, - дерзко прибавил я для весу.

Получалось, однако, нехорошо: как будто сама земля италийская своевольно не приняла святой образ и стала спускать его по реке к морю вместе с настоятелем Силоама. Впрочем, раз святой образ был обретен у моста, значит, судьбу можно было понимать иначе… Каким способом, мне додумывать в тот час не дали.

- Что же, готов стать мучеником? – снова вступил в разговор сам граф, ибо его вопрос был чином куда выше вопросов его эконома.

Граф еще спрашивал! На что мне еще оставалось сгодиться, если сил достанет? Если уж Ты обещал, Господи, не предлагать муки более, чем выносимой. К кому мне было теперь идти за иной наградой?

Своим взором граф исследовал меня так, будто по-охотничьи следил за мухой, что ползала по моему лицу. Таковой я, однако, не чувствовал. Внезапно граф приказал эконому выйти и оставить нас наедине. Мне же велел поднять скамейку и поставить ее у своих ног.

- Говоришь, родом из Города царя Константина? Чей дом с цоколем красного гранита стоит на углу улицы Золотой Сети? – вопросил меня граф, когда я исполнил его повеление и дыхание затаил.

На Золотой Сети живут самые богатые судовладельцы и торговцы. Кто же в Городе не знал Флора Косого, хозяина дома на «кровавых камнях»?

- Все верно, - с довольным видом кивнул граф. – Крещен по никейскому обряду?

И в том не могло быть никакого сомнения!

Новый вопрос графа – о том, могу ли я крестить его самого – вверг меня в самое совершенное смущение и полнейшее недоумение. Кое-как двигая онемевшими губами и пересохшим языком, отвечал ему, что обряд Святого Крещения обычные монахи проводить не могут – только рукоположенные в иерейский сан. Однако делание Таинства возможно не только монаху, но и простому крещеному мирянину в тех исключительных обстоятельствах, когда просящий пребывает в смертельной опасности, будь то тяжкая болезнь или иная веская угроза.

- Если готов стать мучеником, не убегай, а сиди там, где сидишь ныне, - изрек граф новую загадочную фразу, от коей я уж протрезвел разом, а новые глотки вина ту здравую трезвость уже не пробивали: покуда надо было понять, куда течет мутная, непроглядная до дна речь графа.

Оказалось, граф Ротари и весь род его ходили в рабах у родового предания, будто бы основатель герцогского рода принял Крещение от того же самого епископа, который крестил и самого Константина Основателя. Епископа звали, как известно, Евсевием и был он арианином, то есть поборником арианской ереси, отказывающей Спасителю в Его божественной природе. С тех пор и повелось в роду герцогов Ангиарийских, хоть и принимать неизбежное Крещение, против чего лукавый не мог постоять, но, во-первых, от лукавых арианских епископов, которых теперь осталось, пожалуй, менее, чем слонов в разрушенном Карфагене, а во-вторых, - по написании завещания на исходе дней, дабы разом и как бы вполне дальновидно смывать все грехи именно тогда, когда на новые уже и сил нет. Кивали они при этом на самого Константина Основателя, который принял Крещение в последние дни своей жизни. В ту пору ведь и завелась поговорка: «Он еще не крещен, пусть погуляет вволю».