Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич. Страница 25

- Больше мне ничего не надо. Стану отсыпаться до самого приезда Карла. Графа отблагодарю, так и скажи ему, жрец, когда он меня с собой в битву возьмет. Не пожалеет.

Веление графа «шляться на виду» он исполнять не собирался.

Бард при новой нашей встрече осмотрелся, будто опасаясь летучей мышиной братии, топорщившей уши из разных щелей.

- Я скажу – ты онемеешь, жрец. Так немым пока и ходи, - по-доброму пригрозил мне он, бард Турвар Си Неус. – Прозрение простое, как дно родника, его видно: граф ведь намерен прикончить Карла как бы руками и мечом самого ярла Рёрика, после чего восстановить славу и королевство лангобардов пусть даже ценой и своей жизни заодно – зато в вечную славу рода. Будет последним лангобардом, коего запомнят потомки за ум, смекалку и отвагу. А ярл ему нужен, как дуб для молнии или, наоборот, молния для дуба, вот то и хочу увидеть.

Зашумело в моей голове целое море изумлений, страхов и сомнений.

- Откуда ж у графа сила возьмется? Откуда лангобардов столько возьмет? Карл ведь не в одиночку сюда придет. Все франки ринутся, разнесут замок по камешкам, как и ярлу-лососю не снилось в твоих песнях, разорвут и графа вместе с его распрекрасными дочками в клочья, разве дочек он не жалеет? – Высказал лишь сотую часть тех сомнений, что успел насчитать в уме.

- Мыслишь, как сытый эллин и городской житель. Шума леса не слышишь, жрец, а в лесу чистой правды больше, чем в шуме торга, - с колкими усмешками провещал язычник. – Здесь, на этом месте, – исток песни, коя и Беовульфа в зависть введет. Только будет ли песня? За тем я здесь, затем ярл здесь, а про тебя и не знаю потому, что, верно, тебе стоит уйти отсюда по-тихому и подальше, пока тут малый Рагнарёк не закипел. Тебе земной славы не будет, а что увидишь напоследок, тем не обогатишься. Сам знаешь, жрец, где богатство твоё.

Ошибку совершил бард, напомнив, где богатство мое. Не судьба была ему пророчествовать на трезвую голову. Ему, барду, арфу вернули. Ярлу меч вернули. Мне святой образ не вернули, а я при нем, а не образ при мне. Так и сказал барду твердо.

- Как знаешь, жрец, - огорчился бард тому, что его незнание обо мне обернулось выкидышом от соития пустого прорицания с трезвым советом. – Смотри на все, что увидишь, если думаешь, что по смерти тебе пригодится здесь увиденное.

- Да и ты грезишь стать певцом императорским, не мелким королевским, - кольнул его в отместку. – Что же, донесешь Карлу на графа? И неужто он, Карл, тебе тотчас, без изощренной пытки, поверит?

Бард взглянул на меня так, будто знать никогда не знал, а невзначай столкнулся с чужаком на чужой улице:

- Моя судьба – начать ту песню, судьба ярла – ее закончить. Твоя же пока не занимательна.

Так и разошлись тогда, как чужаки, только выйдя вместе во двор.

Ввечеру того же дня посреди замка завоняло рыбой и слизью морских гадов. Привезли дюжину бочек рыбы, в отдельном бочонке – еще живого осьминога, коему предстояло познакомиться с королем франков и узнать, признаёт ли тот всех тварей за Божьих или не всех. Узнал, что король франков – изрядный постник, если не в пути, то, по меньшей мере, на привалах. Так дальновидно готовился он к благословению папы. А с ним – и вся свита терпела вдогон. Не имея зверинца, тем осьминогом граф Ротари вознамерился удивить Карла еще до трапезы. Сам он загодя посмотрел на хлипкую во все стороны тварь странно: будто житель пучины тоже был принят в число важных заговорщиков и уже просвещён.

Второй, по моему здешнему счету, сумеречный пир при беспокойном треске факельных огней повторился в точности, лишь без песен барда, коему, впрочем, не отказали в почетном месте. И было видно, как днем, что свое место он без торга продал бы за шматок медовых сот или за горсть можжевеловых ягод. Званые, они же и давно избранные, сидели и трапезовали, будто не помня, что случилось накануне, а значит, их души из застолья уже унеслись вперед, в день грядущий, не оглядываясь на хозяина.

Слышал здравицы королю франков, в совокупности убедившие меня в том, что неспроста мнителен бард. Не появились на трапезе ни супруга, ни дочери графа. Мудрого его дяди и духу не было. И, слава Богу, не появилась та арабка-служанка с двумя сосудами, одним – с вином, другим – с потопной похотью, который горлом всегда вниз, в землю, в преисподнюю смотрит и, однако, не пустеет грехом. Может статься, и вправду, не было ее вовсе накануне, а только был морок, невольно напущенный бардом вкупе с хором его бесов на всех и на каждого.

Разбуженный голодным желудком ярл, как по привычке, повесил свой меч на стенную петлю, не задумываясь. Граф косой ухмылкой водил его движения, тем выдавая, сколь полагается в грядущем на полезное простодушие ярла. Глухой стражник стоял на том же месте, разве на полшага дальше, держал руку на рукояти своего меча. Всё в замке повторялось, как вновь обдуманная, но еще не додуманная до своего исхода мысль графа Ротари Третьего Ангиарийского. Уразумел, что та трапеза подобна середине брода.

Спал той ночью в позволенном мне тепле овчарни как бы нелишней, а, если и потерянной, то едва ли дорогой здешнему земному пастырю овцою. Новый же, не светлее прошлых сумерек, день обошелся без событий и лишь одной вполне ожидаемой новостью – Карл стал на один дневной переход ближе. В тот день насельников замка стало как будто еще меньше. Мы с бардом шлялись за ярла на виду у скучных стражей замка, развлекая их зрение, однако – порознь, едва замечая друг друга. Бард делал вид, что ничего нигде не высматривает. Сам же я провел тот день по большей части на стенах замка, в молитвах – лицом к гористому востоку, противостоя тылом ветру, пока тот не согнал-таки меня вниз. Ярл же выполнял свое обещание.

Наконец, третья по счету вечерняя трапеза обрела тревожные отличия от предыдущей, мутно отражая движение мыслей графа Ротари. Граф вдруг снова вознамерился слушать песни барда Турвара Си Неуса и даже велел поднести тому серебряную чашку с дюжиной ягод можжевельника. Бард, на мое удивление, заглянул в нее, будто в змеиную яму.

- Пой в меру, но верно, - испытующе велел граф со своего возвышения, вновь усадив певца ближе к себе, на ступени. – Воспой вчерашнюю удачную охоту, не более того.

Да и вправду, граф вновь испытывал в барде невиданную баллисту, чью силу узрел в прошлый раз.

Всё удивляло в тот вечер своей обыденностью и отсутствием чудес. Турвар Си Неус тронул струны арфы, и они откликнулись вовсе не шквальным порывом испуганных птичьих душ, сорвавшихся с озер небытия, а разве – зыбкими дверными сквозняками. Бард и сам с удивлением послушал эти негодные для вечности звуки. Тогда он осторожно, как скорпиона, достал теми же пальцами из чашки столько ягод можжевельника, сколько мог так достать, то есть как раз по числу своих струнных пальцев, и засунул ягоды за щеку. Потом он уже знакомым движением обтер пальцы о то самое место на накидке, что уже давно залоснилось и задубело, и негромко, как бы не будя арфу, запел. Песня его показалась мне привычным отчетом монастырского эконома о купленной на рынке снеди – всего-то с умножением каждого плода земного надвое, большее – натрое. Однако граф внимал с удовольствием, а когда так и не проснувшиеся толком струны утихли на два вдоха дальше самой песни, даже похвалил барда одним словом:

- Можешь!

Бард, так же сидючи, сделал короткий благодарственный поклон, и я на миг похолодел весь: почудилось мне, что он выплюнул в серебряную чашку свои глаза. То были, однако, ягоды, из опасения так и не разжеванные. Берег себя бард для заклания.

Ярл Рёрик, тем часом, с молчаливой благодарностью пил немало – двумя-тремя левиафановыми глотками спускал в утробу все, что ему подливали до краев. На его обыденные и ненужные будущей славе застольные подвиги граф в тот вечер тоже смотрел с необъяснимым удовольствием и доверием. Чем дальше, тем большим чудом казалась мне сама обычность трапезы. За сим положил себе пить не больше стрижа на лету, чем – и невольной молчаливостью в придачу – обижал аббата, столь же привычно занимавшего часть мира между мною и хозяином замка.