Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич. Страница 37

Не вмиг и уразумел, что теперь властитель Европы обратился ко мне, а не к Спасителю.

- Не лгут, Каролус Рекс, - дерзко вернул я ему слово. – Виделзатянутые мёртвой кожей глазницы Константина, сына василиссы Ирины и тёзки Константина Основателя.

Что было – то было. Железноокая царица захватила престол сына своего, столкнув Константина во тьму очей и жизни. Так и спасла своего отпрыска от еще больших грехов, на кои он уже нацелился, и приняла неутолимую в наследии жажду власти в саму себя. Но слов моего отца о самодержавной царице Ирине тогда повторить не мог. И сейчас – покуда не к месту.

- Sic, - возвестил на латыни Карл. – По власти кайзерин Ирен утверждает, а по сердцу отрицает. Не желает вплоть до пролития глаз и крови, чтобы сын ее от мужа, отвергавшего образы, сам видел земные образы Творца. Чем же отличается кайзерин Ирен от своего покойного мужа, отвергавшего образы? Чем отличается Ева от Адама?

Мы оба с аббатом Алкуином смотрели на Карла – в четыре выпученных глаза.

- Красива она? – вопросил Карл, продолжая служить твёрдым аналоем для образа Твоего, Господи.

- Кто, ваше величество? Ева? – Не бес ли задал вместо меня тот лукавый вопрос, который и сам я услышал, лишь когда задал его.

- Не лукавь, грек, - отозвался Карл едва ли не голосом графа Ротари.

- Как пламя греческого огня. – Иного сравнения не мог найти.

- Екклесиаст, греческий огонь нам пригодится? – вдруг вопросил Карл средоточие мудрости.

Клясться не стану, но почудилось мне, что в голосе Карла похоть и власть встретились и облобызались.

Алкуин отвечал как бы в сонном видении, успев прикрыть глаза вратами век:

- Знать бы его секрет – тогда и пользоваться с осторожностью, Давид, - сдерживая тяжелую улыбку, отвечал аббат Алкуин. - Это тебе не Вирсавия. И даже не царица Савская. Мудростью не заворожишь. Сама, кого хочешь, афинейскими хитросплетениями удушит.

Гордыня шептала мне, что знобит в тот миг не только меня, но и весь мир волею короля франков, коему в тот год еще до Рождества Христова предстояло провозгласить себя новым императором старого Рима.

Карл моргнул вместе со светильниками – и вот, святой образ уже оказался в моих руках.

- Так и скажи своему настоятелю, когда вернешься в Новый Рим, - изрек благодушно Карл. – Король франков Карл и аббат Алкуин смиренно просят его водворить сие спорное изображение на то место, откуда было взято. На моих землях не принято ваять воображения ради образы, неприступные никакому воображению. Вот он, сей образ, и движется здесь неприкаянно…

Какую бы ересь ни нес франкский король, а я ничего, кроме радости и тепла в те мгновения не испытывал, прижав святой образ к груди. Так с ним и благодарил короля искренне, от всей души, не став делать низких поклонов, чтобы не выходило, что и святой образ кланяется и опускается долу.

- Отправляйся в замок к своим друзьям… - было следующее веление короля франков.

И я вновь дерзнул:

- Они не могут быть мне друзьями.

- Кто же они тогда? – шевельнул любопытной бровью Карл.

- Волки и овцы не могли быть друзьями, когда плыли совместно в ковчеге праотца Ноя, хотя первые не ели последних, а последние не шарахались от первых – как на великом водопое. - Иного, менее лукавого сравнения вновь не сумел подыскать.

Карл переглянулся с Алкуином и опустил бровь: ответ мой был принят.

- Раз тебя волки не едят, отправляйся в малый ковчег до распоряжений, - продолжил король франков. – Он теперь и принадлежит волку, этому безумному Аяксу, по праву, а сей волк тебе знаком.

Карл, хоть и оправдал графа, но, видно, не утруждал себя узнать, нет ли у того прямых наследников, раз не видел их при графе. Да и разве могло беспокоить какое-то наследное право самого распорядителя мира?

Опасения, всплывавшие болотными пузырями из моей утробы в голову до самого темени, рассеялись: ярл Рёрик жив и тоже отблагодарён. Только вот женихом Ротруды ему уж не быть – ясно, как Божий день. Карл легко откупился, а ярл легко отделался. Опаски не осталось, а только – любопытство: чем же отделался бард Турвар Си Неус и какой же безделушкой одарен.

Уже сделал один шаг пяткой вперед, то есть намереваясь выйти из королевского шатра по-восточному, лопатками назад, когда король франков снова остановил меня:

- Стой-ка, монах!

Он еще раз кивнул стражнику, понимавшему своего повелителя без слов. Тот повторил четыре шага – два вперед и два назад – и сам набросил на меня тяжелую, но мягкую и теплую волчью шкуру, вовсе не такую, что была на берегу Тибра поначалу кроваво-жаркой, а потом – по-гробовому зябкой и жесткой. Некуда было деться потерянной и обретенной овце, как только вновь щеголять в волчьей шкуре! Вот и разумей сию метафору, как хочешь!

- Теперь не будешь дрожать, как черный агнец пред закланием, - усугубил неясный намек судьбы король франков. – Теперь иди.

Выйдя из королевского шатра, увидел оживший мир, словно воды потопа и впрямь спали: и небо, и поры земли стали очищаться от беспросветной влаги, давящей землю и все, что на ней. В облаках мелькали светлые крылья ангелов и голубые проталины мира горнего. Стяг франкского короля слегка колыхался здесь, на грешной земле, урванным лоскутом синевы небесной. Чувствовалось и без помощи тяжелой волчьей шкуры, что теплеет на все ближайшие дни. Зыбкий снежный покров сгинул, как сон, унеся паром и все кровавые видения ночи.

Замок, впрочем, ничем не напоминал ни ковчег, ни гору Арарат в малом приближении. Скорее то был старый, нарочно выброшенный с берега прохудившийся котел: еще до потопа его наказали посмертно дном моря и только теперь, при больших переменах на всей земле, когда дно в иных местах восстало, а иные горы опустились, он вдруг выпукло оголился, грустно напоминая о никчемном, без сожаления забытом прошлом всего мира. Ворота замка были наотмашь разинуты – лезь, кому не лень. Уже издалека можно было знать, что и все прочие двери и запоры внутри него стали вольноотпущенниками.

Чем дальше отходил от шатра короля франков, тем больше тяжелели мои ноги от веса тайны, кою уносил с собой. Все яснее становилось мне, что Карл собрался без примерки водрузить на свою мудрую соломонову голову разом две короны – обоих Римов. Что он станет делать? Не утерпит – и, еще не доезжая до Первого Рима, пошлёт сватов во Второй? Что станет делать огненносердая царица Ирина? Примет предложение Карла, узрев и возжелав запретный плод – великую власть над всем миром? Тогда не ждет ли ее в Городе судьба Цезаря? А если не примет – тогда не соберет ли Карл, подобно Атилле, все подвластные народы, чтобы двинуться стеной войны на Второй Рим?

Прости, Господи: сам себе в тот час казался едва ли не Ноем, узнавшим, в отличие от всего прочего обреченного мира, о грядущем потопе и вынужденным таскать тяжесть тайны, как неподъемные вериги, вместе с бревнами для ковчега. Мир на бурных волнах моих догадок и опасений качался, как тот Ноев ковчег, грозя гибельно черпнуть то западным, то восточным своим бортом.

Войдя во двор замка, застал такое законченное безлюдье, что и умные грабители, заглянув сюда, не стали бы тратить время и силы попусту и пошли бы прочь, с досады хлопнув бесполезными воротами.

Первым делом заглянул в овчарню. Как ни странно, овцы приняли «волка» за своего – так, видно, до мозга костей успел я среди них пропахнуть овчиной, пёршей теперь из нутра волчьей шкуры. Вот такие волки, возросшие среди овец, и опаснее всех прочих хищников!

Кинжал ярла Рёрика нашелся слегка обсыпанный овечьими шариками. Вот каким вышел из овчарни: в одной руке с прижатым к груди святым образом Спасителя, в другой, окровавленной руке, с острым кинжалом, а весь целиком – в той же волчьей шкуре. Чем не вещий образ слишком рьяного просветителя варварских племен?

Нового хозяина замка можно было не искать – его тщеславие было странного толка, не от мира сего: он, ярл-скиталец, не стал бы лезть в графские покои. Так и случилось: нашел его там, где, не пряча усмешку, и предполагал найти.