Железные Лавры (СИ) - Смирнов Сергей Анатольевич. Страница 64

Когда свет прорезался в глаза, первым увидел ярлов меч Хлодур, вонзённый то ли в землю, то ли в тот камень с лишайником. Не на дне ли вновь обретался меч? Увидел смутно и ноги-столпы самого ярла, прошедшие мимо, как деревья. Не по дну ли вновь шел ярл, ища свой меч, да прошел мимо. Мутен в прогон был свет, каким и полагается ему быть при самом дне быстрой и мутной реки. Потщился позвать ярла – указать ему, что священная потеря рядом. Голос будто илом был забит – корягой лежал я на дне потока.

Затем увидел голову старого сакского жреца, с младенческим изумлением глядевшую на стоймя стоявший меч. Подумал, что старика тоже занесло илом по самую шею.

Ярл услышал мой хрип и поднял мнимого утопленника на ноги. Тотчас силы вернулись ко мне, а глаза отверзлись. Тело старого жреца лежало отдельно от его головы. «Помолиться бы о душе пусть не крещеного, да имя не спросили», - мелькнула мысль.

Вот как искусно память утешала меня: подвешенным молился за жреца и его дремучую паству. Просил Тебя, Господи, простить им, ибо ведал жрец, что творил, лишь ради доброго намерения – прийти к Тебе со своим народом. А Ты ведь целуешь намерение. Только он, жрец, просил верного знамения, освещающего путь: в ту ли сторону теперь идти? Воскрешение мертвого стало бы для них ясным маяком в глуши. Уж если богоизбранные иудеи, по душевному беспамятству (давно их предков водил Моисей – с той поры явь наподобие снов забывается), требовали у Тебя знамения, так лесным саксам-то и вовсе простительно, они тут у себя – младенцы-разбойники. Пусть бы ныне отсюда старому язычнику путь – прямо в Царство Твое, путь, отверстый легкой и жестокой в простоте своей рукою ярла Рёрика Сивые Глаза. Да верно ли была та моя молитва на древе? Не сон ли, выдуманный пробуждением, – только бы заткнуть паклей грёз темную дыру минувшего небытия? Пусть и мгновенного.

Срублены были еще два широкоплечих жителя селения, сжимавшие в руках рогатины, кои не предназначались для священных дел. Других селян на земле не было. Огляделся и порадовался тому, что длинногачей девы тоже нет среди мертвых – значит, ноги ей пригодились.

Рассказывать мне, что произошло в мое забвенье, барду ли, ярлу ли было излишним: изложение событий было налицо. Бард распелся до того, что, как и рассчитывал, донесся голосом и звоном деревьев до самого ярла – тот услыхал неладное и примчался на помощь. Бард знал, что не уговорит старого жреца отменить поверку моего предназначения, а простодушному ярлу уговоры и в голову не пришли бы.

Бард стоял тут же. В левой руке он держал умолкшую свою арфу, а в правой бережно – сам святой образ Христа Пантократора. Зарница озарила тьму души: а не этому ли лесному певцу и суждено обрести Твой святой образ, Господи?

Сам бард стоял бледен и худ, словно постился сугубо дней сорок, едва не падал. Не только щеки ввалились у него, но и – виски. Вот для чего нужен был ему самородный хмель в утробе – ради поддержания сил во время и после пения! Но на сей раз он словно решил испытать все свои силы – без лишних подпорок!

Дуб, на коем я недавно был, тоже лежал срубленным. Уж если размахивался ярл, то волю не экономил.

- Вам обоим подкормиться бы в дорогу – на ногах не стоите, - сказал ярл, сам способный отъедаться впрок на целую седмицу.

- Если пойдем в селение, то они оставят его и скроются в лесах, - предупредил слабым голосом бард, кивнув на удивленную голову старика. – И вернутся нескоро. А впереди зима. У меня остался их мед. Сытный мед.

Никак более не мог пожалеть селян бард и прибавил:

- Если только еще тюлений припас найти на берегу. Да сможет ли его поднести ко рту Йохан?

Позже узнал, о чем говорил бард: о береговых припасах северных мореходов. Потрошеного тюленя набивают рыбой и сбитыми чайками и закапывают на берегу. При будущей стоянке тухлый, но сытный пир готов даже без огня внешнего, как уже пареный огнем гниения. Не знаю, правда, смог бы или нет поднести толику такого дарового угощения к устам.

- К морю теперь не пойдем, - твердо сказал ярл. – Раз уж вернулся от берега назад так, как привелось вернуться назад, то по воде пути уже не будет. Значит, пойдем к Железным Лаврам в Гардарику посуху. «Срежем легким волоком», - так любил говорить отец, а я младенцем успел запомнить.

Бард так весь расцвел щеками: его мучили морские пути. Рожденный в чащах, он ненавидел бескрайние воды и на корабле только и делал, что тянулся взором в небеса.

- О, положитесь на меня. Уж по лесу-то я вас доведу до места! – радостно пообещал он, всё не отдавая мне не его, а мою драгоценную ношу. – Ярл Рёрик, напомни, как звалось селение, где ты родился?

- Отец рассказывал, то – не селение, а целый древесный город, - уточнил ярл.

- Целый? – ухмыльнулся бард, все отчётливей обретая силы, будто уже вдыхал их из чащи, грядущей на нашем пути. – Он целый, пока ты не достиг его стен, славный ярл! Из дерева? Да тебе – раз мечом махнуть. – Он кивнул теперь в сторону подкошенного разом дубка. – Так ты название его помнишь?

- Ладгол. Может, Ладгу. Или Ладог, - не особо напрягая память, сообщил ярл Рёрик место своего баснословного рождения.

- Дойдем, - тоже не напрягая сомнений, посулил бард. – Язык и до Асгарда доведет. Спою – все звери и птицы, что в пищу, сами придут. Спою – и буреломы расступятся.

Если на радостях сухопутного пути и превознес свои силы бард Турвар Си Неус, то не намного. Удивительные метаморфозы случились с ним. По мере того, как приближались мы к «черным лесам» - так называл он чащобы, где уже на десятки миль впереди не прозревалось никаких селений, - в певце, легком вороне, все явственней проклевывался умелый наземный хищник.

Стал он готовиться, начав с нового, подбитого мехом, кожаного чехла для своей арфы. Потом, по прошествии еще пары селений, у него за плечом появился крепкий лук с колчаном, полным стрел. В одном из последних селений, уже глядевшем на вздыбившиеся чащи, как на вражеские фаланги, он приобрел топор по руке – по правой руке, только и ласкавшей до той поры струны арфы.

В «черных лесах» цены барду не было. И его арфе – заодно. В мгновение ока вырастали шалаши и загорались огни, спасающие тело и радующие душу. Птицы валились с веток, возвращая пущенные в них стрелы, а из рек и озер бард вытягивал свои стрелы назад за нити, сплетенные из конского волоса, каждый раз – с пронзенной рыбиной, а то и сразу с двумя. Завораживать волчьи стаи – вот для чего нужна была арфа барда в «черных лесах»: мерцающие взоры мутнели еще вдали, сливались в пятно тумана, волки от чудного перебора струн растворялись в чащах без остатка. А однажды бард заворожил звоном всего одной струны молодого лесного быка. Тогда ярл подошел напрямую и повалил быка ударом ладони по лбу.

Против одного арфа барда оказалась бессильна – против внезапно упавшей, как целиком все холодное небо, гиперборейской зимы. И звон арфы оказался бессилен растопить даже тонкий лёд на чужой реке, когда тот лёд показался мне бескрайней надгробной плитою, уложенной над моим вмиг окаменевшим телом.

Снег мне доводилось видеть раньше, но – не всесветным торжеством белого потопа. Однажды ярл вылез поутру из шалаша, как из бочки – вытолкнув огромную крышку. Можно ли посчитать светопреставлением тот день, когда весь свет небесный выпадет на землю? Так мне показалось, когда высунул голову вслед ярлу: слепец тот, кто не видит ничего, кроме тьмы, а как назвать того, кто не видит ничего, кроме света?

По накрывшему землю свету мы потом и шли, утопая в нем по колено. Они были людьми с севера, я же теперь, хоть и в теплой шкуре, грелся больше изнурительной ходьбой. Бард успокаивал меня, говоря, что зима пала слишком рано, значит, оттепели облегчат путь, а осталось, он был уверен, уже немного.

- Вот и речка! – сказал он, когда дошли поперёк до белой ленты, лежавшей посреди леса.

Если бы он не предупредил, я принял бы ее за широкую дорогу, на коей без труда разъехаться шестёрке колесниц.

По другую сторону круто, но невысоко поднимался ровной, ломившей глаз белизною невысокий склон, дальше он опрокидывался пологим открытым пространством в полстадия. А за тем опять стояли частые – в тьму – зазубрины северного леса.