Выходное пособие - Ма Лин. Страница 7
— Получше? — спросил Боб, будто лекарство могло подействовать так быстро.
— Наверное, я просто устала, — ответила я.
Взгляд светло-серых глаз Боба смягчился.
— Сейчас нам всем тяжело. К счастью, мы скоро прибудем туда, куда нужно, станем вести оседлую жизнь и не будем больше кочевать.
Со стороны костра донесся взрыв смеха. Боб подождал, пока он стихнет, и продолжил:
— Но если говорить в целом о ситуации, в которой мы оказались, я бы сказал, что всем в той или иной форме нужна духовная поддержка.
Я вежливо кивнула.
— Что-то вроде книги из серии «Помоги себе сам».
— Что-то вроде этого, — помедлив, сказал Боб. — Ты исповедуешь какую-нибудь религию?
— Мои родители были религиозными, так что я ходила, ну, в воскресную школу. Но это было сто лет назад. Я уже давным-давно не бывала в церкви.
Боб помолчал. А потом сказал:
— Раньше я считал, что вовсе не религиозен. Но в последнее время стал находить в Библии большую поддержку. — Он откашлялся. — Как ты думаешь, что общего у членов нашей группы?
— Не знаю, — сказала я. — Первое, что приходит в голову, — это то, что все мы выжили.
Он улыбнулся как профессор.
— Я бы сформулировал это по-другому. Мы избраны. То, что мы оказались невосприимчивы к тому, что уничтожило бо́льшую часть населения, — не случайность. И то, что ты все еще здесь, тоже должно что-то значить.
— Ты хочешь сказать, как естественный отбор?
— Я говорю о богоизбранности.
Я почувствовала себя неуютно. Кто его знает, как оно было на самом деле. В Конце бесконечный поток информации и дезинформации, новостных статей, постов и перепостов на форумах, кликбейтов и истерических ретвитов привел к тому, что мы ничего уже не знали наверняка, беспомощные и невинные в своей глупости.
У всех нас в голове вертелся вопрос: почему мы не заразились? Мы точно так же должны были контактировать со спорами, заразившими остальных. Боб был фанатично уверен, что мы избраны. Это стало официальной доктриной нашей группы.
Я (как и Джанель, Эшли и Эван) считала, что для лихорадки не было никакой разницы. Тот факт, что выжили именно мы, не значил ровным счетом ничего.
До сих пор, когда я оказывалась наедине с Бобом, мне удавалось избегать бесед на религиозные темы. Теперь я чувствовала, что хочу спрятаться, избавиться от всех черт свой личности, чувств и предпочтений, чтобы он ничего обо мне не узнал. Я быстро глянула на привал, на костер, видимый среди деревьев. Оттуда доносился смех. Боб поймал мой взгляд.
— Как бы то ни было, я рада, что я здесь, — сказала я с вымученной улыбкой.
Но Боб продолжал настаивать:
— Тебе нравится быть здесь, я имею в виду, среди нас? Ты думаешь, мы тебе подходим?
Он спрашивал на полном серьезе, так, будто у меня был выбор.
— Пока что нравится, — наконец выдавила я. — Но нужно привыкнуть. Совместные обеды и все такое — это для меня ново. Я вообще не очень привыкла что-то делать вместе.
И, поколебавшись, добавила:
— Я долгое время была одна.
Он опустил взгляд.
— Я бы хотел, чтобы ты принимала большее участие в делах группы, по мере возможности. Раз ты теперь одна из нас, мы на тебя рассчитываем.
— Конечно, — сказала я.
— Это лекарство, которое у тебя в руках, — продолжал Боб, — было добыто во время одного из наших набегов. Мы составляем списки того, что нам нужно. И забираем это. У нас разделение труда. Мы должны сплотиться, чтобы выжить. Мы живем вместе. Это понятно?
Я кивнула.
— Ладно, нам надо возвращаться, — сказал он. — Наверное, все ждут ужина.
Когда мы вернулись к костру, я увидела, что все держат тарелки на коленях, но к еде никто не притронулся. У нас было такое правило: не начинать есть, пока кто-нибудь — обычно это был Боб — не прочтет молитву. Так что они пили натощак; бутылки Amstel Light и Corona уже наполовину опустели.
— Вот это да, — с одобрением сказал Боб Женевьеве.
Я села на бревно рядом с Джанель. Она протянула мне бутылку воды.
— У тебя все в порядке? — спросила она. — О чем вы разговаривали с Бобом?
Я пожала плечами. Откупорила бутылку и влила в себя воду, сглотнув остатки желчи во рту. Это была минералка: пузырьки щипали мне десны и язык. Я закрутила крышку.
Женевьева передала мне тарелку с едой — тушеная фасоль и горох. Есть мне не хотелось.
— Так у тебя все в порядке? — еще раз спросила Джанель. С тех пор, как я рассказала ей о своих обстоятельствах, она спрашивала меня о самочувствии так часто, что я стала опасаться, что и все остальные догадаются.
— Да, — наконец ответила я. — У меня все в порядке.
Боб улыбнулся мне с другой стороны костра, как будто мы двое знали какую-то тайную шутку. И громко сказал, так, чтобы все слышали:
— Кандейс, не прочтешь сегодня молитву перед едой?
Я посмотрела на него. Выражение его лица не изменилось.
Я склонила голову и стала произносить слова молитвы.
3
Меня принесло в город волной, которую подняли другие. Большинство моих друзей из колледжа собирались в Нью-Йорк, если уже не жили там. Казалось, это единственное место, куда вообще стоит переезжать. А приехав, мы делали ровно то, что хотели (или думали, что хотели) делать. Безработные, слегка поддатые, мы сидели в уличных кафе, напялив модные очки, кувшинами пили дорогущий лимонад и до вечера вели нескончаемые беседы, а людской прилив вокруг то усиливался, то ослабевал. Другим людям было куда идти, нам — нет. Стояло лето две тысячи шестого года, и переезд как таковой казался мне незначительным эпизодом в величественной цепи событий. Как то: моя мама умерла, я закончила колледж, я переехала в Нью-Йорк.
Мой бойфренд из колледжа вступил в Корпус мира. Когда он не копал колодцы или не занимался оптимизацией севооборота в богом забытых деревнях Южной Америки, то в батистовой рубашке изучал постколониальную теорию под сенью туземных пальм. Несмотря на ужасное качество связи, мы регулярно занимались сексом по телефону: не столько ради секса, сколько потому, что это было модно (Ты лиса. Я курица. Курятник. Вперед). Он порвал со мной по электронной почте, когда закончилось время на телефонной карте.
В то первое лето в Нью-Йорке я в основном бродила в маминых платьях из восьмидесятых по Нижнему Манхэттену, надеясь склеить кого-нибудь, кого угодно. Платья легко надевались утром. Легко снимались ночью. Свободные, прохладные, из хлопкового трикотажа, разрисованного цветами и африканскими узорами. Когда я их носила, я обязательно кого-нибудь клеила, хотя никаких серьезных отношений из этого не получалось — но я и не хотела никаких серьезных отношений; во всяком случае, так я говорила самой себе и всем остальным. Так что я валялась по утрам в их постелях, пока они одевались, и пыталась угадать, чем они зарабатывают на жизнь. Куда они собираются.
Этому я однажды утром завязывала галстук. Он хотел виндзорский узел. Он выдал мне пошаговую инструкцию, которой я честно пыталась следовать, но на пятом или шестом шаге неизменно сбивалась.
— Обычно это делала моя жена, — сказал он извиняющимся тоном. — То есть моя бывшая жена, — поправился он.
После развода он переехал из Уэстчестера в Вильямсбург, в одну из этих серых гладких высоток, из окон которых можно было видеть Ист-Ривер и хваленые силуэты Манхэттена.
— По какому случаю особый узел? — спросила я.
— Я снова женюсь, — ответил он и засмеялся, когда я посмотрела на него. — Шутка. На самом деле я буду выступать по телевизору.
— Поздравляю, — сказала я, стараясь делать вид, что меня это не слишком впечатлило. — Но у них же должны быть гримеры, чтобы помогать с такими вещами.
— Это местный кабельный канал. — Он терпеливо улыбнулся. — Я позвоню тебе вечером.
Потом я видела эту передачу. Какие-то политические дебаты. Они обсуждали проблему безработицы среди выпускников колледжей. Сначала я не узнала его в лицо из-за очков, но потом опознала галстук, который помогала ему выбирать, и узел на галстуке, который мне удалось завязать только с третьего раза. Из телевизора я узнала, что зовут его Стивен Райтман и что он экономист и автор книги «Ты мне не начальник: оценка труда и рабочая этика в среде американских миллениалов».