Тоннель - Вагнер Яна. Страница 14

— Ну в чем они снобы, Митя, в чем? Они даже терпят, столько времени терпят уже это свинство твое и зовут нас все равно, потому что любят меня. И при чем здесь они вообще, это к тебе ей не хочется ездить, к тебе, и давно уже. Вы же с ней не разговариваете даже, ходите и молчите по разным комнатам, на часы смотрите, невозможно! Я подумала: ну съездим, много народу, шашлыки, разговоры, на речку сбегаем, так хотя бы не пришлось сидеть в квартире втроем и ждать, ждать, пока закончится эта каторга, выходные эти, никому не нужные. Никому, ни тебе, ни ей...

— Это тебе! — перебил он. — Тебе не нужно, чтобы она приезжала, это ты не хочешь. Ты бы лицо свое видела, хотя бы раз увидела со стороны свое лицо, когда она в комнату заходит. Думаешь, она не знает? Ей шестнадцать, она понимает все! Вот поэтому она и не хочет, даже я уже ничего не хочу — из-за тебя.

— Я плохая, да, — сказала Саша. — Ладно. Только, Митя, про ее день рождения помню я. И йогурты на завтрак ей покупаю я, и белье постельное ей меняю, и полотенце в ванной вешаю чистое — я. Даже алименты твои второй год плачу я. И мне так это все надоело, так надоело, что я правда жду, когда она уже вырастет наконец.

Он услышал движение за спиной и подумал, что оба они давно говорят громко, слишком громко, почти в полный голос, обернулся и сказал:

— Аська. Погоди, Аська...

Но сиденье было пусто, там остался только рюкзак и разряженный телефон.

— Ну чего ты сидишь, — сказала Саша. — Теперь-то чего ты сидишь. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 02:08

Как ни странно, кроме маленького таксиста, который все так же ничком лежал на руле, подложив под голову скрещенные руки, больше вокруг так никто и не заснул. Может, из-за жары или из боязни пропустить что-нибудь важное — например, появление спасателей или какое-нибудь объявление, переданное по рядам, — а может быть, просто напряжение последних часов не успело еще выветриться и мешало спать. Так же ярко, по-дневному горели лампы на потолке, и три длинные ленты неподвижных машин напоминали три замерших на станции поезда, у которых по какой-то непонятной причине затянулась остановка, а люди, бродившие между рядами, — бессонных пассажиров, которым до смерти надоело уже сидеть в вагонах, но далеко отойти тоже нельзя — на случай, если послышится свисток и поезд тронется.

— Я не буду здесь, — говорила как раз пухлая розовая патриотова дочка, — не буду!

— Ну смотри, вот, я двери открыл, — сказал Патриот, и по лицу его, снова свекольно-красному, ясно было, что говорит он это не в первый раз и даже не во второй. — Видишь? Открыл я тебе двери, вот, между ними сядь, и всё, и не увидит никто!

— Ага, не увидит, а спереди?

— Да загорожу я тебя спереди! Вот так встану, смотри, и загорожу!

— Нееет!

— Ладно, не я, мама тебя загородит! Я вообще уйду, вот, ухожу!

— Все равно будет видно! Из-под низа будет видно!

— Да нужна ты им, смотреть на тебя, вот всем, блин, интересно! Кать, ну ты ей скажи!

— Не ори на нее!

— Ну пускай в штаны тогда дует! Сортир я вам тут, что ли, построю? Нечего было «Миринду» тогда хлебать, до дома бы потерпели!

— Нечего? А когда ей жарко! Сам два литра высосал, а ребенку нельзя?

— Маааам! Мама!

Чуть в стороне от трех старших сердитых Патриотов стоял румяный шестилетка — безмятежный, несонный и даже веселый, — и с видимым удовольствием ковырялся в носу. Возле заднего колеса УАЗа желтела маленькая лужица — свидетельство его неожиданного и тем более замечательного превосходства над сестрой.

— Пошли, — сказала Ася и взяла розовую девочку за пухлое запястье, перетянутое тремя тугими бисерными нитками. — Ну чего ты, пойдем. Там в конце никого нету, никто не увидит.

Девочка вырвала руку, спрятала за спину и замотала головой. Щеки у нее пылали, совсем как у ее отца, нижняя губа была упрямо выпячена.

— Ага, не увидит, — сказала она, — а если кто-нибудь придет!

— Не придет, — сказала Ася. — Я покараулю. А потом ты меня. Давай?

— А я с вами пойду, — сказала жена-Патриот. — Мне тоже надо.

И взяла дочь за вторую руку.

— Да мы все пойдем, — сказала Ася и хлопнула ладонью по гулкому борту УАЗа — раз, другой.

— Полегче, — сказал Патриот.

Она задрала голову и крикнула:

— Эй! В туалет нужно кому-нибудь?

— Ась, — начал Митя.

— Эй! — еще раз крикнула Ася и постучалась в Пежо, обошла УАЗ, и стукнула пару раз по капоту черного Порше Кайен, и пошла вдоль ряда, мимо притихшей Тойоты и красного кабриолета.

— Ась! — повторил Митя, который сразу, конечно, вспомнил про сбежавшего человека в наручниках, который прячется бог знает где, и одному только богу и, может, еще капитану известно, что он все-таки натворил и насколько опасен. — Это далеко, Ася, ну куда вы пойдете одни?

Не оборачиваясь, она задрала над головой средний палец. Дверцы захлопали, женщины выходили из машин, маленькая группа постепенно росла.

— Дочка твоя? — спросил Патриот, тоже потерявший женскую половину своего семейства. — Ты пороть ее не пробовал?

Митя вздохнул и пошел догонять женщин.

В эту самую минуту к своему патрульному автомобилю возвратился наконец окончательно рассвирепевший капитан. Юного своего подчиненного он по пути не встретил, зато в полной мере испытал магический эффект полицейской формы, из-за которого четверть часа пути от проклятого Майбаха растянулись у него почти вдвое. Всю дорогу висли на нем какие-то люди, которые задавали ему вопросы, требовали, жаловались и угрожали. Намекали на последствия, предъявляли разные срочные обстоятельства и настаивали, чтобы им сейчас же, немедленно выдали справку, которую можно будет предъявить на работе, на вокзале и в аэропорту, и чтобы справка эта была непременно с печатью. Один раз ему даже предложили денег, если он сумеет все-таки как-то незаметно приоткрыть ворота, нешироко и совсем ненадолго, и выпустить наружу одного, только одного человека, можно даже без машины. Все эти душные разговоры, сбежавший арестованный, за которого вместо повышения теперь вырвут ноги, полоумный дед в Мерседесе со своей телегой про хаос, контроль и план, адская липкая жара и похмелье, неожиданное и позорное, от сраных каких-то ста граммов виски переплелись и сбились в один пакостный тяжкий колтун и выбора капитану не оставили. Он сел в свое продавленное кресло, включил передатчик и недолго, мстительно послушал мертвое шипение и хруст, а после откинул спинку сиденья, скрестил руки на груди и закрыл глаза.

В маленькой голубой машине мама-Пежо посмотрела вслед удаляющейся женской компании и снова повернулась к сыну. Мальчик спать и не думал, он висел на своих перекрещенных ремнях и заштриховывал новый лист блокнота. Картон прогибался, карандаш скрипел. Она развинтила термос, налила немного мятного чая в синюю пластиковую чашку, сделала крошечный глоток и стала считать, беззвучно шевеля губами, потом попробовала еще раз и наконец протянула сыну. Не отрываясь от своего рисунка, он отпил немного, сморщил лицо и замотал головой. Левая рука его дернулась, перевернула чашку и ударила мать по лицу.

— Остыло же, — сказала она. — Не горячо, правда не горячо. Ну хочешь, еще подождем?

Она протерла чашку салфеткой, налила следующую порцию и снова начала считать. След от удара у нее на щеке, сначала яркий, уже понемногу бледнел. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 02:15

Когда машины наконец кончились, вокруг сразу стало очень тихо. Шаги и голоса зазвучали гулко, как в музее или в церкви.

— Какое криповое место все-таки, — сказала нимфа-Кабриолет. — Главное, сто раз уже тут ездила, только щас поняла. Там вода же наверху, да?

И две с лишним дюжины женщин разом невольно посмотрели вверх. Все выглядело как обычно: свод тоннеля был сухой и крепкий, крутились воздушные пушки, горели желтые лампы на потолке, — но прочность этой толстой каменной трубы теперь и правда больше не казалась безусловной.