Тоннель - Вагнер Яна. Страница 57

Надо было найти Аську. Как-то все поправить. Что сказать шестнадцатилетней дочери, которая считает тебя мудаком?

В машине ее не было. Компания снаружи тоже поредела, в проходе между Тойотой и полицейским автомобилем остались трое — муж и жена Патриоты и мама-Пежо. Политический спор, очевидно, иссяк вместе с «Абсолютом», и теперь они сидели над пустой бутылкой, как бойцы у ночного костра, и пели. Нестройно, тихими усталыми голосами.

— …что ж ты вьеоооошьсяааа... да над моееееею головооооой... ты добыыыычииии не дождеооошьсяаа...

Мама-Пежо легонько качалась в такт. Глаза у нее были закрыты, лоб и щеки в свекольных пятнах. У Патриота оказался неожиданно приятный баритон.

Смотреть на них было почему-то неловко, как заглядывать в чужое окно. Митя шагнул назад, пока его не заметили, и повернулся к кабриолету. Стекла в дорогущей плоской мыльнице запотели, внутри под матерчатой крышей ритмично скрипело сиденье и охала нимфа. Без особенной страсти, на одной ноте, как в плохом порнофильме.

Это мы от страха, Ась. Нам просто страшно, и мы ведем себя как идиоты. Или как свиньи, подумал он, заметив в стекле свое отражение. Хотя сейчас ему было скорее тошно. Мутило, и болела голова, и очень, просто адски хотелось пить. Куда же она все-таки делась?

Он осторожно повернул голову вдоль бесконечного ряда машин — налево, потом направо — и увидел Сашу и хозяйку Порше Кайен в черном платье. Они шли к нему по проходу медленно, увлеченные разговором, как школьницы после уроков, и выглядели нормально. Необъяснимо, раздражающе нормально, словно окружали их не горячие железные коробки, запертые в тесной кишке под рекой, а обычный какой-нибудь бульвар с деревьями и скамейками или спокойная городская улица. Словно все было в порядке. И только когда он двинулся им навстречу, вздрогнули и схватились за руки.

— Вы где были? Аська с вами? — спросил он хрипло, стараясь дышать в сторону. И понял по Сашиному лицу, что это не помогло.

— Нет, Митя, она же была с тобой. Когда мы уходили, — сказала Саша особым своим голосом, осторожным и ровным, каким говорят при гостях с детьми, когда те вот-вот устроят истерику, или с психопатами, у которых в руке нож. Каким говорила с ним буквально позавчера на чужой даче, над тарелками с домашней бурратой.

И он сразу опять разозлился. На себя, на нее, на красивую женщину-Кайен, которая вежливо смотрела в сторону. На похоронное пение за спиной и пьяную возню в кабриолете. На Аську. На то, что, если б нашлась сейчас где-нибудь лужа, грязная, теплая, с масляной пленкой, он лег бы на асфальт и пил бы из лужи.

Глаза у Саши были такие, словно он уже это сделал и собирался повторить, и главное — загородить его от красавицы из Порше, чтоб та не заметила. Но тут темно-синий Лексус LX570 в соседнем ряду ожил и бархатно, сыто затарахтел, как будто внутри у него заработал желудок. И Митя, не поверив ушам, рванулся к полированному монстру и заколотил в окно.

Помедлив, стекло поехало вниз.

— Вы с ума, блин, сошли, что ли? — просипел Митя, задыхаясь одновременно от ярости и облегчения. — А ну выключите сейчас же! Двигатель! Выключайте!

Оторопевший владелец Лексуса повиноваться не спешил, так что Митя просунул голову в салон, чтобы дотянуться до зажигания, и тогда только разглядел седую бороду, душное черное облачение и массивный наперсный крест. И хотя трепета особенного не испытал, все же несколько смутился. Не хватало только при всех сейчас орать на священника. Ну точно, елки, священник. И, судя по машине и кресту размером с ладонь, важная какая-то шишка. Странно, что без водителя. Как это мы про него забыли. А ведь синий православный Лексус все это время стоял тут же, справа от кабриолета, и мятежная мама-Пежо даже вроде отпустила вчера ночью пару едких комментариев о доходах церковных иерархов.

Пахло от святого отца хорошим одеколоном, какими-то сладкими благовониями и валокордином. Не отрывая от Мити изумленного взгляда, тот потянулся к приборной панели. Большая белая рука его чуть дрожала; к такому обхождению он явно не привык. Палец коснулся кнопки — и мотор умер, наступила неловкая тишина. Смолкло даже пение возле УАЗа.

— Извините, — сказал Митя, стремительно остывая. — Мы двигатели сейчас не заводим. Сейчас нельзя двигатели.

Как вообще принято обращаться к священникам? «Святой отец» звучало как-то чужеродно, по-католически. Просто «отец»? «Батюшка»? Нет, только не «батюшка». Это вообще никак не произнести.

— Я ненадолго, — сказал священник хорошо поставленным голосом с тем же бархатным тембром, что и у его мотора. — Десять минут кондиционер поработает, и я выключу. Очень страдаю от жары. А я... нездоров.

Крест, лежавший на обширном батюшкином животе, был гигантский, с какими-то камнями и короной. Прямо царь-крест. Неужели правда золотой? Весит же, наверное, полкило.

— Знаете, сколько воздуха сожжет ваш двигатель за десять минут? — спросил Митя. — Здесь пятьсот человек вообще-то. Кому-то, может, на лишний час бы хватило.

Священник глядел на него бледными старческими глазами и очевидно ничего не понимал. Вид у него действительно был больной, кожа серая, лоб в испарине. И Митя подумал вдруг, что бородатый старик в рясе и правда, кажется, из машины своей толком не выходил, разве что пару раз. Ни с кем не разговаривал, и уж точно его не было при штурме польского рефрижератора, когда погас свет.

— А, так вы не знаете еще, — сказал Митя. — У меня для вас плохие новости.

Плохие новости батюшка воспринял на удивление спокойно: выслушал не перебивая и не задал ни единого вопроса, как будто чего-то подобного и ожидал. Более того, в багажнике у него обнаружились четыре бутылки «Святого источника» и двухъярусная коробка конфет Mozart — роскошная, порфирно-золотая, как занавес в Большом театре. Эти вода и шоколад, разложенные на широкой морде Лексуса, мигом выманили из УАЗа сонных детей-Патриотов, парочку из кабриолета и вообще произвели на людей в окрестных автомобилях эффект необычайный. По рядам прокатилась волна, захлопали дверцы, и вскоре на раздачу выстроилась целая очередь. И хотя ясно было заранее, что ни воды, ни даже конфет всем не хватит, очередь эта вела себя смирно и даже робко. Как в церкви, внезапно понял Митя. Снова сработала магия формы, и ряса, белая борода и крест действовали едва ли не мощней, чем полицейские нашивки. Никто не толкался, не ссорился, и вообще подходили так, словно взять свой кусок золоченого шоколада и сделать полтора глотка теплой газировки было неловко и гораздо приличней было бы кому-нибудь это право уступить. И поэтому надо было найти Аську, и поскорее, пока не кончилась вода.

Он завертел головой, прикидывая, в какую сторону бежать, но тут выяснилось, что бежать особенно некуда. Тесные проходы между Пежо, УАЗом и Порше оказались плотно забиты людьми. Лица были незнакомые. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 16:12

Сорок шесть пассажиров рейсового автобуса и восемь владельцев захваченных автомобилей добрались до патрульного Форда примерно в четверть пятого. Несколько пятилитровок «Черноголовки», которые выдал им с собой на дорожку улыбчивый незнакомец с пятнами крови на рубашке, они выпили сразу за баррикадой, поспешно поделив между собой. Во-первых, потому что очень мучились от жажды. А во-вторых, оставшись без крыши над головой, свое право на воду они тем более защитить не надеялись.

Но воды было мало — примерно по стакану на человека (последним досталось и того меньше), и облегчения она почти не принесла. Проситься в чужие машины тоже казалось делом бессмысленным, да никому пока и не хотелось — там было еще жарче, чем снаружи. В общем, нужно было не какое-то временное убежище, а скорее восстановление прежних прав, равных с остальными. Место, где можно было подать жалобу и потребовать справедливости. И, как ни странно, кроме грязного полицейского автомобиля с мятым боком, другого такого места в тоннеле не нашлось.

Проблема заключалась в том, что патрульный Форд оказался заперт и пуст. А вместо представителя власти на пятачке у полицейской машины стоял грузный пожилой священник в черном до полу облачении, в бороде и с крестом на груди, и проводил какой-то ритуал, со стороны похожий на причастие, только вместо вина и хлеба в роли Крови и Плоти Христовых выступали минеральная вода и шоколадные конфеты, завернутые в фольгу. После всего пережитого измученными беженцами увиденное их уже не поразило, но от необдуманных реакций предостерегло. Сил на обратный путь ни у кого не осталось, да и возвращаться им было некуда.