Тоннель - Вагнер Яна. Страница 75

И, хотя даже окончательно проснувшись, бросилась нимфа вовсе не к нему, а к его коробке с горошком, следующие семь с половиной минут лейтенант был счастлив абсолютно.

Из Пежо выскочила заспанная круглолицая мамочка и встретила его, как любимого сына. Заохала, всплеснула руками. Бородатый поп в Лексусе принял баночку «Бондюэля» и ласково улыбнулся, а после не отверг и вторую. И нимфа, нежная похмельная нимфа зачерпывала горошек горстями и точно теперь его вспомнила. Счастье было в долг, как последний утренний сон перед очень поганым днем, и он только не мог понять, отчего не вернулся сюда раньше. Ни адской бабы с ее списком и ружьями, ни стены, ломать которую было нельзя и нечем, здесь еще не существовало, и потому рассказывать про это лейтенант не стал, а говорил, наоборот, про ананасы, которых в грузовике не нашлось, но зато клубника у поляков оказалась что надо, а вишня вообще улет, почти и не сладкая кстати, а кисленькая такая, и можно сходить, тут идти-то всего ничего. Он даже представил на секунду, что правда можно — взять босую нимфу за руку и утащить назад пробовать клубнику и все-таки разминуться как-нибудь с поганым неизбежным еще на час, например, или два.

Но тут проковыляли мимо старики из Ситроена, оглохшие уже и вялые, как зомби, к которым примотали зачем-то две пятилитровых бутыли с водой, а совсем скоро явилась и вся остальная компания, и заемное время кончилось.

При виде чиновницы из Майбаха и группы мужиков с дробовиками все тут же забыли и про лейтенанта, и про горошек. Мамаша-Пежо оскалилась и рванула наперехват — выяснять, куда это они, интересно, направляются и что это вообще за тайная вылазка, пока все спят, да еще с оружием. Зачем это им понадобилось оружие в тоннеле, полном детей, женщин и мирных граждан, и где они, хотелось бы, кстати, узнать, это оружие взяли. Седобородый батюшка в черном платье до полу выбрался из Лексуса, тяжело прошел пару-тройку шагов навстречу вооруженному отряду и тоже чего-то заговорил глубоким и важным голосом. А нимфа просто увидела своего лощеного жлоба и кинулась к нему на шею.

Только вот никаких ответов мамаша-Пежо и удивленный батюшка так и не дождались. Баба из Майбаха, злая и красная, как из бани, даже на них не взглянула. Сделала лицо кирпичом, рявкнула своим взмыленным коммандос не отставать и погнала дальше по проходу. Шагала она странно, коряво загребая ногами, загривок сзади у нее был мокрый, а пиджак на спине весь мятый, и ни на какого Терминатора была сейчас не похожа. Но выглядела почему-то еще опасней, и даже так, со спины, было ясно, что гнаться за ней без толку и только себе дороже, и это почуяли все, включая мамочку-Пежо. И потому, к большому облегчению лейтенанта, стремный отряд Апокалипсиса со стремным своим арсеналом просто проследовал мимо — неровным строем и безо всяких мрачных пророчеств. А затем судьба сделала лейтенанту еще один внезапный подарок: козлина-Кабриолет, который тоже успел разжиться дробовиком, вывернулся из объятий своей нежной подруги, наспех чмокнул ее в ухо и, что-то обещая через плечо, потараканил следом.

Самым последним ушел очкастый инженер, хотя ему-то идти явно никуда не хотелось. Вид у него стал теперь не просто несчастный, а какой-то уже предсмертный, словно его вели на расстрел, но он все-таки ушел, как и его дочка, а сердитая инженерша, наоборот, осталась и принялась выгружать сумки. Причем не в багажник, а прямо на асфальт в проходе между Тойотой и патрульным автомобилем.

— Может кто-нибудь объяснить нам? — спросила мамочка из Пежо. — Мы вообще-то имеем право. Что происходит? — голос у нее был неожиданно тонкий и слабый, детский.

Инженерша не отвечала и свирепо стучала банками. Среди этикеток мелькнула несладкая польская вишня.

— Я тебе овощей взяла, — сказала жена-Патриот. — Морковка там, свекла, еще чего-то. Знаешь, кубиками такие, в суп, несоленые вроде. Ест он овощи у тебя? ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 21:42

Сильнее всего маленького стоматолога из зеленой Шкоды Рапид к половине десятого вечера мучила спина. Все остальное тоже было невыносимо: жара, прилипшая к телу рубашка, зловонный воздух, и собственный нечистый запах, и страх. Он давно уже догадался, что это не кончится никогда и что выбраться из этого адского места нельзя, и ему было очень страшно. Правда, очень. Но спина болела так, словно кто-то вставил ему в крестец железную спицу и давил на нее сверху, раздвигая позвонки, так что думать он мог сейчас только про ибупрофен. Две таблетки. Нет, три — и лечь. Набок или навзничь, вытянуть ноги или согнуть. Иногда помогало задрать руку за голову, как-нибудь вывернуть шею и найти-таки позу, чтобы боль отпустила. Иногда не помогало ничего, кроме новокаиновой блокады.

Оперироваться доктор боялся и с капризной своей спиной договариваться научился, но вот тяжести ему точно носить было нельзя. Никакие, это всегда заканчивалось плохо, а убитый террорист был тяжелый. Несмотря на то, что тело они несли вдвоем с мальчиком из Газели и щуплому доктору достались ноги в стоптанных ботинках, все равно — слишком тяжелый. И к тому же за последние сутки доктор не прилег ни разу. Он и ночь провел сидя, у решетки с умирающим водителем Фольксвагена — и не только потому, чтобы не ложиться на грязный пол; и поэтому тоже, но не только. Просто лечь тогда — он так чувствовал — было бы неправильно. Как-то нехорошо. И сейчас, снова сидя на асфальте возле белого Ниссана Кашкай, он тоже мечтал бы лечь, чтоб торчавшая в позвоночнике спица перестала его мучить, и плевать уже было на грязь, — но не смел, потому что чувствовал то же самое. Это было неправильно — лечь и избавиться от боли. Неприлично, хотя вот уже больше часа в Ниссане было тихо. Девочки на заднем сиденье перестали плакать — наверное, спали, а седой их горбоносый отец тоже молчал, не шевелился и ничего от доктора не хотел. Свою мертвую жену он донес к воротам сам и помощи не просил; там положил ее на пол между брошенным генератором и пыльными кольцами проводов, накрыл пиджаком, аккуратно расправил платье у нее на коленях, поднялся и повернул назад, и за все это время не сказал ни слова — никому, даже дочкам, и лицо у него было такое же мертвое, и помочь ему было нельзя. Даже если б он упал по пути или, скажем, сейчас в душной машине у него остановилось бы сердце — нельзя, он бы просто умер, и всё. Как молоденький Фольксваген и его пассажиры, мотоциклист со светлыми бровями, и сердитый пожилой азиат, и блондинка в цветастом платье. И помешать этому доктор не мог никак, он был просто свидетель. Бесполезный и бессильный. Он страдал от жары и от боли в спине, беспокоился за кота, которого оставил тетке в кроксах, и еще ему очень, очень хотелось есть. Но уйти при этом доктор все же не смел — во-первых, потому что боялся, в самом деле боялся большой женщины в синем костюме, которая словно бы поджидала теперь везде, кроме этого одинокого несчастливого места. А во-вторых, потому что он ведь тоже взял ружье. Когда она предложила — послушался, и взял, и направил внутрь баррикады. И неважно, что стрелять не умел, все равно выходило, что он виноват. И он тоже.

А еще оставался мальчик из Газели — худой, лопоухий, в шлепанцах и спортивных штанах. Кем он приходился убитому, который лежал теперь у ворот сердитым лицом вверх, не укрытый ничем, было непонятно: сын? Племянник? Может, и просто земляк или ученик, даже у террористов бывают ученики, вот такие — с каплей под носом и оттопыренными ушами. Но теперь он, похоже, решил следовать за доктором, терпеливо пристроился неподалеку и выглядел так, словно идти ему некуда, и вроде как ждал от него, доктора, каких-то следующих указаний. И хотя ни за каких больше мальчиков, доктор отвечать точно уже не мог, не имел такого права, объяснить это юному Газелисту не получалось, потому что русского тот не понимал.

Словом, примерно без четверти десять измученный стоматолог почти уверился в том, что ничего другого не заслужил и сидеть тут придется вечно — на липком асфальте, прислонившись спиной к борту чужого Ниссана. И как всегда бывает в таких случаях, со стороны въезда тут же послышались шаги и голоса, и буквально спустя минуту выяснилось, что наказан он еще недостаточно.