Консерватизм в прошлом и настоящем - Рахшмир Павел Юхимович. Страница 33
Сами реформы преследовали сугубо консервативную цель — создание сбалансированной общественной структуры, которая уже не будет нуждаться ни в каких реформах и надолго обеспечит классовое господство буржуазии. Эта консервативная цель боннского реформизма ясно обнаруживается в теории и практике так называемого «сформированного общества». О том, что ФРГ уже вышла на этот рубеж, провозгласил на XIII съезде ХДС (март 1965 г.) тогдашний федеральный канцлер, «отец экономического чуда». Л. Эрхард. Такое общество, по его словам, должно состоять «не из классов и групп», стремящихся к взаимоисключающим целям; оно «по своей сущности кооперативно», базируется на «взаимодействии всех групп и интересов», предприниматели и рабочие «в обоюдном понимании и признании своих особых функций несут совместную ответственность за эффективность хозяйства и общества»{233}.
В начале 60-х годов видный консервативный философ А. Гелен выдвинул понятие «кристаллизация» применительно к культурной и общественной жизни, подразумевая под этим состояние, «которое наступит, когда полностью разовьются заложенные в ней возможности»{234}. Другой крупный представитель консервативной философской мысли Г. Шельски считал, что «индустриальное общество» вступило в процесс «стабилизации», вкладывая в него примерно тот же смысл, что Гелен в понятие «кристаллизация». Так что Р. Альтману, известному публицисту и влиятельному менеджеру, тесно связанному с монополистическими кругами, оставалось только придать рассуждениям философов более четкую политико-социологическую форму, ориентированную на массовое восприятие. Он и запустил на орбиту массовой информации лозунг «сформированное общество», ставший благодаря канцлеру Л. Эрхарду официальным.
Важно отметить, что «сформированное общество» ассоциируется у его апологетов с состоянием покоя, стабильности, весьма напоминающим эквилибриум консервативных теорий прошлого века. Нетрудно уловить в нем и признаки «органической концепции», так как все звенья «сформированного общества» рассматриваются в качестве системы взаимосвязанных и взаимодействующих элементов; неисправность одного из них угрожает функционированию системы в целом. Но в данном случае органическое переходит в техническое, само функционирование системы выглядит техническим процессом. Здесь неуместна демократия, индивиду отводится «роль винтика или шестеренки» с «научно-технической цивилизацией идея демократии теряет свою, так сказать, классическую субстанцию». Вместо политического волеизъявления парода выступает потребность самого научно-технического развития. Ключевым критерием легитимности власти оказывается техническая эффективность, «оптимальное функционирование»{235}.
При таком технократическом подходе оптимальное функционирование фактически заменяет провиденциальное, волю бога. Необходимость общественного функционирования не оставляет места для классовой борьбы. «Сформированное общество» трактуется как социальная общность, преодолевшая классовые антагонизмы. Поэтому все попытки трудящихся отстаивать свои интересы предстают как функциональное нарушение, а те, кто ведут классовую борьбу, — как враги, нарушители социального мира, которых нужно просто-напросто устранить. Из рассуждений консервативного государствоведа Э. Форстхоффа, стяжавшего известность еще в «третьем рейхе», вытекает, что нарушение присущего «сформированному обществу» покоя создает чрезвычайное положение, преодолеть которое можно чрезвычайными же мерами, не исключая диктатуры.
В целом технократический консерватизм в ФРГ был ближе к правому консерватизму, чем реформистскому. На нем порой даже лежал экстремистско-консервативный налет. Неудивительно, что такой консерватизм привлек симпатии лидера правого крыла западногерманской христианской демократии Ф.-Й. Штрауса. На съезде ХСС в 1968 г. он настоял на том, чтобы партия обзавелась прилагательным «консервативная»{236}.
За технократический консерватизм ратовал и ведущий идеолог экстремистского консерватизма, поклонник «консервативной революции» А. Молер. После майских событий 1968 г. во Франции он призвал консерваторов отказаться от критического отношения к «бездушной» технике, стать на защиту «индустриального общества» от левых сил. По сути дела, Молер и его единомышленники, как признает либеральный политолог М. Грейффенхаген, превратились в «партию порядка», стоящую, на страже устоев «индустриального общества»{237}. Современное «индустриальное общество» привлекает Молера тем, что в нем иерархия на основе достижений НТР еще более безжалостна, чем сословная, а «эгалитарная идеология сталкивается с эффективностью»{238}.
Если в сфере политики западногерманский консерватизм оказался достаточно прагматичным, то в области идеологии он продемонстрировал более тесную связь с прошлым и большую жесткость. В ФРГ уже в первые послевоенные годы оформилась своеобразная «консервативная культура», не утратившая преемственности с экстремистскими традициями былых времен. В первые послевоенные десятилетия она в той или иной мере впитала некоторые элементы англосаксонской консервативной традиции, но органического синтеза так и не произошло. Правоконсервативные и экстремистские тенденции особенно усилились после студенческих волнений конца 60-х годов, ухода ХДС/ХСС в оппозицию в 1969 г., парламентских выборов 1972 г., продемонстрировавших рост миролюбивых и демократических тенденций в ФРГ.
В результате поляризации идейно-политических сил в консервативный лагерь потянулись поправевшие либералы, а внутри этого лагеря громче зазвучали голоса правых консерваторов. Как отмечал известный философ социал-реформистской ориентации Ю. Хабермас, «обновление» западногерманского консерватизма заключалось в том, что он повернул от воспринятой после второй мировой войны политической культуры англосаксонского образца к иным источникам традиции, среди которых видное место занимает «младоконсерватизм» веймарского времени{239}. Правда, следует заметить, что от этого источника западногерманские консерваторы никогда полностью не отворачивались.
Упоминавшийся выше А. Молер, который одно время был секретарем Э. Юнгера, а затем входил в «мозговой трест» Ф.-Й. Штрауса, решительно обрушился в начале 70-х годов на либеральный консерватизм и его символ — Э. Берка. Это было одним из симптомов окончания периода приспособления в эволюции западногерманского консерватизма. «Ничего не имею против Берка, — оговаривался на всякий случай А. Молер, — этот консервативный классик был великим человеком. Но сегодня им злоупотребляют люди, которые пытаются абсолютизировать представленную им историческую форму консерватизма». Это, по мнению Молера, чрезвычайно опасно, так как «грозит удушением всякой соответствующей нашей ситуации иной формы консерватизма»{240}. Более того, если считать либеральный консерватизм единственно возможной формой консерватизма, то иные его формы могут показаться «реакцией, диктатурой, фашизмом»{241}. Нельзя допустить того, чтобы консерваторов затолкали в «загон» либерального консерватизма. Э. Берк олицетворял специфическую английскую форму консерватизма, придерживаться ее в условиях ФРГ, когда у власти находилось правительство Брандта — Шееля (1969–1974), означало бы, на взгляд Молера, капитуляцию. В конечном счете он подводит к мысли, что эффективным может быть лишь обновленный вариант «консервативной революции» в традиции А. Мёллера ван ден Брука и Э. Юнгера.
Весьма затяжным оказался процесс адаптации к послевоенному миру и у французских консервативных сил. Они не смогли выдвинуть какую-либо соответствующую духу времени собственную альтернативу и на всем протяжении IV Республики (1946–1958) продолжали держаться за старые социально-экономические и политические принципы, противясь даже буржуазно-реформистским тенденциям. Первоначально оплотом традиционного консерватизма являлась Республиканская партия свободы, которую поддерживали группировки так называемых независимых. Затем после их объединения возник Центр независимых и крестьян (ЦНК). Силу этой партии придавала поддержка значительной части буржуазии, не желавшей перестраиваться на новый государственно-монополистический лад. Ее сопротивление «дирижизму», т. е. государственному вмешательству, объяснялось не только психологическими мотивами, но и не лишенными оснований опасениями, что рычаги государственной власти могут оказаться в руках левых сил. Тем более что во Франции имелся недавний опыт пребывания коммунистов в правительстве, национализации, имевшей более демократический характер, чем в Англии. Поэтому «независимые» блокировали реформистские инициативы, от кого бы они ни исходили, в том числе и либерально-реформистский эксперимент П. Мендес-Франса. Их лидеры были поглощены чисто тактическими, сиюминутными проблемами, главным образом всякого рода комбинациями и сделками, обеспечивавшими их министерские портфели. «Независимые» не желали сковывать себя какими-то жесткими установками, которые могли бы стать препятствием для беспринципных сделок. С режимом IV Республики, на их взгляд, слишком демократичным, они так и не примирились полностью и способствовали его падению.