Чудо в ущелье Поскоков - Анте Томич. Страница 6

— Как ты познакомилась с папой? — спросил он как-то раз у матери, надеясь, что ее пример прольет свет на правила загадочной социальной игры в сближение с девочками.

Мама улыбнулась, было видно, что ей приятно об этом вспоминать.

— Мой папа застукал его, когда он пытался украсть у нас теленка. У него был выбор: или жениться на мне, или получить пулю в голову.

Крешимир не знал, как этим воспользоваться. Никто и ничто не могло ему помочь. Он окончил начальную, а потом и среднюю школу, но девочки так и остались для него непонятными далекими существами, и желание, которое трепетало в нем, со временем стало безмолвным, тяжелым и печальным. Он утолил его один-единственный раз, во время войны, в феврале тысяча девятьсот девяносто третьего года, в дождливую среду, когда он с несколькими парнями из своего взвода пошел выпить пива.

У них уже стало обычаем каждый раз после того, как на позициях их сменит другое подразделение, а они вылезут из грузовика в своей казарме в Сплите, отправляться в кофейню «Жираф» на улице Чехова сыграть несколько партий в дартс и выпить несколько банок пива перед тем, как разойтись по домам до следующей пересменки. Они все знали официантку, крупную, но хорошенькую, жизнерадостную и горластую Ловорку, а Ловорка знала их, и солдаты наполовину в шутку, а наполовину всерьез заигрывали с ней. Все, кроме Крешимира, который всегда держался немного в стороне. В тот вечер он как раз собрался уже уходить, чтобы успеть на последний автобус, идущий до Смилева, когда она шепотом обратилась к нему из-за стойки:

— Извини, можно тебя кое о чем попросить?

Она застала его врасплох, потому что в первый раз за все время обратилась прямо к нему. Но то, что он услышал дальше, было еще более неожиданным.

— Ты бы не мог побыть моим парнем? — спросила Ловорка.

Крешо смутился, его щеки залились румянцем.

— Я имею в виду, просто так, сделать вид, что ты мой парень.

Крешимир Поскок успел только изумленно приоткрыть рот. Официантка наклонилась к нему через стойку, оказавшись совсем близко, и принялась тихо объяснять:

— Один полицейский, он сейчас зашел в кофейню… Не оборачивайся, — предупредила Ловорка. — Каждый день приходит и надоедает мне. Считает себя бог весть кем, а на самом деле глуп как пробка. Мне тошно делается, когда его вижу. Поэтому я придумала: ты сыграешь роль моего парня. Чтобы он увидел, что я с тобой, и не решился подойти. Тебе не трудно?

— Нет… Не трудно… Можно, почему нет… — пробормотал Крешимир.

— Хорошо, — сказала Ловорка. — Тогда я тебя сейчас поцелую.

— Зачем?! — перепугался Крешо.

— Так ты мой парень или нет? — спросила официантка просто и чмокнула его прямо в губы.

— О-о-о! Что это было? — весело крикнул один солдат из его взвода, он до войны работал в отделе культуры газеты «Свободная Далмация», и потому сослуживцы называли его Культурой.

— Что тут удивительного? Мне что, нельзя поцеловать своего парня? — спросила официантка, а слово «парня» произнесла умышленно громко, чтобы было слышно на всю кофейню.

— Ах вот так? Я и не знал, что он твой парень, — удивился Культура.

— Ты много чего не знаешь, дорогой мой, — самоуверенно сказала Ловорка, а Крешимир просто сидел с глупой улыбкой и чувствовал во всем теле такой жар, будто в него плеснули бензином и потом бросили горящую спичку. Попробовал выпить, чтобы погасить этот огонь, но его руки дрожали так, что он чуть не облился пивом.

— Разрази меня гром, оказывается, мы зря мололи языками, надеясь тебя закадрить, — весело сказал сержант Миле. — А ты выбрала самого молчаливого.

— Я всегда говорил, те, которые вечно сидят молча, — самые опасные, — сказал Желько Кларич, в мирное время водитель фуры.

— Спокойный, тихий, замкнутый, немного кровожадный, — подвел черту Культура.

Крешо застенчиво улыбался, а внутри у него все цвело от гордости, словно он действительно какой-то опасный соблазнитель. Было очень приятно, что у него есть девушка, пусть даже и не по-настоящему. Как бы нечаянно он оглянулся посмотреть на надоедливого полицейского, которому был обязан своим неожиданным счастьем. Худой молодой человек лет двадцати пяти, ненамного старше самого Крешо, с большими залысинами, судя по которым он через несколько лет совсем облысеет. Сидит в углу за столом и нервно кусает нижнюю губу, постукивает ногой, смотрит на него водянистыми светло-голубыми глазами.

— О чем задумался, любимый? — неожиданно спросила Ловорка из-за стойки и положила на руку Крешимира свою ладонь, маленькую и холодную.

Даже много лет спустя он будет помнить, как она произнесла слово «любимый» и прикоснулась к нему рукой, еще влажной после мытья стаканов.

— Люди, прекратите, я не могу это слышать, — закричал Миле, притворяясь сокрушенным. — Это просто нож в сердце.

Ловорка, не отводя взгляда от Крешо, улыбнулась словам Миле.

— Как там у вас было? — спросила она.

— Где? На позиции? Да так, неплохо, — сказал Крешо. — Один раз нас обстреляли из минометов, потом мы три дня не могли выбраться из бункера, но вообще-то…

— Три дня? — ужаснулась официантка.

Крешо серьезно кивнул.

— А все из-за него. Вот из-за этого, — вмешался Миле, указывая на Культуру.

— Да ладно, мать твою, и вовсе не из-за меня, — пытался защищаться Культура.

— Из-за тебя, из-за тебя, — твердо повторил сержант. — Все так получилось из-за тебя и глупого шаха.

Ловорка никак не могла понять, какая связь между шахом и минометным обстрелом, и военным пришлось ей объяснить. Их позиция была на одной из гор над Клеком, в районе Дрниша, а через две горы от них располагались сербы. В телевизоре война выглядит очень динамично, но на самом деле солдаты в основном играли в карты, читали ковбойские романы, разогревали гуляш и пердели. За все девять месяцев, что они провели там, их взвод не выпустил в сторону сербских позиций ни одной пули или снаряда, да и сербы тоже были миролюбивы. Они друг о друге почти ничего бы и не знали, не будь радиостанций. А так, со скуки пользуясь «Моторолой», они подкалывали друг друга, оскорбляли, как принято говорить, на национальной почве, вели жаркие политические споры, обменивались похабными анекдотами и так далее, пока как-то вечером один командир с сербской стороны, некий поручик Любиша, не спросил:

— Алло, усташи, а в шахматы у вас там кто-нибудь играет? Эти мои здесь сплошные болваны, не могут отличить ладью от ферзя.

Ему ответил Культура, сказал, что готов с ним сыграть. А там, в бункере, у них не было ни шахматной доски, ни шахмат, и Культуре приходилось все держать в голове. Он сидел в углу с «Моторолой» в руке, глядя в одну точку и время от времени коротко что-нибудь сообщая Любише.

— Конь на d4!.. Пешка с c2 на c3!.. Ладья на g7!..

А поручик Любиша с другой стороны отвечал:

— Слон с f2 на b5!.. Ладья на a4!.. Пешка на e5!

Начали они после ужина, и до самого утра, всю ясную зимнюю ночь над дрнишскими горами на радиоволнах продолжалась их шахматная битва. Когда луч солнца пробился через крошечную амбразуру в каменном бруствере, а весь взвод лениво потягивался в спальных мешках, Культура с растрепанными волосами, не спавший всю ночь, бледный, закончил историческую дуэль победным восклицанием:

— Ферзь на d7! Шах и мат!

— Ух, едрить твою тить! — горько выругался на другом конце волны поручик Любиша.

Пять минут спустя с сербских позиций начался беспощадный минометный обстрел, который без единой паузы продлился семьдесят два часа.

— Сербы, они такие! — недовольно вздохнул сержант Миле. — Не умеют проигрывать.

— Да послушайте вы меня, я здесь ни при чем, — попытался еще раз оправдаться Культура.

— Нет, при чем. Можешь мне не рассказывать, я знаю сербов, — поставил точку в дискуссии сержант, но не сдержался и добавил: — А знаешь, что я тебе скажу, если он еще когда-нибудь позво…

— Культура, не надо больше, прошу тебя как брата… — умоляюще вмешался в разговор Кларич.