Залив Терпения - Ныркова Мария. Страница 14

— она живая, Ленка, она живая! девочка! — закричала она, продолжая очищать и омывать ее. но Ленка уже не слышала. она потеряла сознание.

Ленка выжила, но еще долго не могла поправиться. через две недели Нина тоже родила, молча и в одиночестве, здоровую девочку, которую назвали Мариной. перерезала пуповину, омыла младенца и перепеленала. вечером Саша вернулся с работы, увидел новую дочь и спросил, что на ужин. он очень устал, тем более что нефтеразведка, на которой он проработал несколько месяцев, не принесла плодов. нефть ушла, плавная, в бескрайнее подземелье.

5

полюбить свое прошлое — пространство суши, лежащее меж вод. плен острова — дело привычки. я не чувствую свободы, если не стою на земле, окруженной водой со всех сторон. по сути, мы в любом месте стоим на такой земле, однако в самом топосе острова есть нечто, отличающее его от материка. это пространство меньше, оно отрезано от других, от всех прочих. оно соседствует с водой. я остро ощущаю потребность бежать на остров лишь потому, что он дает мне иллюзию завершенности. островная земля словно побег от государственности, системности, контроля. прятаться и быть свободным — будто бы синонимы моего времени. я хочу спрятаться там, где остановилось время, остановилось на благодатном отрезке прошлого десятилетия, где нет ни меня, ни моего мира. всегда есть формальность — эта земля принадлежит такому-то государству. но Сахалин будто Гермес со своими летучими сандалиями, вот-вот вскочит и унесется прочь по Тихому океану, оторвется от всех, как льдина. я стараюсь не думать о том, как горы, на которых он вознесся над водой, крепят его ко дну. я хочу видеть остров плавучим, летящим, свободным — и он таков.

Эми Липтрот в «Выгоне» пишет об исчезающих островах между Северным морем и Атлантическим океаном. она объясняет этот мифический образ с точки зрения физики. плавучая земля, что кажется нам такой близкой, на самом деле находится гораздо дальше, а иллюзия создается за счет особого преломления. получается, двигаясь по направлению к острову, ты уходишь из дома ради несуществующего места, до которого не сможешь добраться. мне хочется все сделать наоборот, все вообразить наоборот. я хочу, чтобы мой остров, спрятанный в тумане, бесконечно шел к лучшему миру и бесконечно ускользал от современности.

моя вина — не мочь привыкнуть. моя доля — осваиваться в свободе.

я провожу целые дни с зеленой тетрадкой, сижу в кафе, перечитываю недлинные строки, убираю в портфель и достаю обратно. мое состояние называют фрустрацией, но я сама называю его жизнью. передо мной растягивается пространство времени, и обратный рейс висит в онлайн-календаре только через две строки от сегодняшнего дня. в семейных записях указаны некоторые родственники, похороненные в южной части острова. я ищу в «Гугл Картах» названия поселков и примеряю, смогу ли туда добраться. без машины здесь передвигаться трудно. люди, о которых я читаю, пережили слишком многое. я смущена.

даже не чужесть — просто не свойскость. мысль о собственном самозванстве только укрепляется. я вдруг краснею, когда, покупая сигареты в ларьке, протягиваю в розовой обложке паспорт, а в нем место рождения — Южно-Сахалинск. как местная, но это обманка. мне неловко двигаться. прошлое прошло. я безликая туристка с пошлой романтической фантазией. ем гребешка, а наутро просираюсь. мне обидно, и я плачу, сидя на унитазе; даже пища мне говорит: пошла ты, блондинка в розовой кофте и деньгах родителей. а мне понравился гребешок… мне все тут нравится. я же имею право на дом? хотя бы на универсалию дома?

транспортное сообщение тут ни к черту. я встаю в шесть и пешком иду до автовокзала, чтобы узнать расписание автобусов на день. такой штуки, как посмотреть в интернете, здесь не предусмотрено. я собираюсь поехать в поселок на морском побережье, где похоронена одна моя прабабка, которая так и не узнала, что двухтысячный год все-таки наступил. небезопасно, сложно, торопливо движение. как первобытный человек, ищу способы преодолеть сопки и выпрыгнуть к морю, не будучи съеденной медведем, укушенной клещом, изнасилованной моряком. мне туда зачем-то надо, мне надо на край.

утром в хостеле меня разбудило чье-то ворчание и тусклое дыхание. я одернула штору и увидела старушку, скорчившуюся в попытке одеться. она прилагала слишком много усилий, и спросонья было непонятно зачем. она протянула мне в приоткрытую шторку два яблока и попросила запечь их в микроволновке. помоги, пожалуйста. когда все было готово, я принесла ей горячие яблоки. разрежь их, пожалуйста. пришлось возвращаться за ножом. разрезала, вынула сердцевинки, размяла ложкой. спасибо. я сама не могу, у меня что-то рука перестала двигаться. вот приехала к хирургу. спасибо.

потом я заплетала ей косу из седых редких волос и слушала о том, из какой она приехала далекой дали и что автобусом дотуда двенадцать часов. так и умру в автобусе. не доеду. боюсь. а поездом только через три дня, а за три дня в гостинице платить денег нет. умру в автобусе.

пока я плела, вспоминая тренировки на нитках и куклах, чувствовала, как каменеют руки. неделю назад я читала Мэгги Нельсон, «О свободе», сидела с ноутбуком в кафе и пила латте на овсяном, а потом вынула себя из этого, привезла на остров и поняла, какой все пиздеж. это форма мягкой кости. бледный комфорт независимости. безопасность перманентна, а смерть — случайная и несправедливая лакуна, недостаток в этой перманентности, который мнится быть исправленным. здесь чревато отделяться от толпы. чревато не для души, о которой мы печемся, но для тела, которое живет нас и варит нашу душу. свобода движения определяется социальной несвободой, неодиночеством, коммуникацией, касаниями. а пока сидишь в городе, посаженном в сопки, бродишь одна по его тусклым улицам, упиваясь своей независимостью, — чувствуешь, как глинистая почва смеется над тобой. мне нужно найти кого-то, кто поедет со мной к морю, — чтобы чувствовать себя хоть немного безопаснее.

мою попутчицу зовут Ира. мы сидим в крохотном автобусе, подпрыгивая. меня укачало, но я не подаю вида. мне хорошо видно через лобовое стекло извилистую дорогу, то приподнимающуюся, то плавно сходящую вниз, через полноватые лесные холмы. оказывается, Ира филолог, как и я. и из семьи военных, как и я. бездомная взрослая, как она сама себя называет. я увидела ее в хостеле, на кухне, и предложила ехать. она согласилась.

она не помнит, где родилась, зато помнит, что провела детство в Арктике. у нее черты лица и руки острые и худые. она выглядит так, будто внутри у нее академия балета и там постегивают палками по спине сотню других маленьких Ир. поэтому спина всегда прямая, а улыбка, в которой и тени притворства не найдешь, будто выточена. артикуляция такая же угловатая, приподнимающая всю ее над собой.

— я вообще очень давно хотела на Дальний Восток. как только узнала про крабов. что с крабами? сейчас расскажу. у нас на Кольском полуострове водились камчатские крабы. все мое детство их можно было ловить без специального разрешения. их было так много, хоть руками загребай и уноси. до меня только потом дошло себя спросить, откуда на Кольском, блин, камчатский краб?

она рассказывала, перебивая себя, оборачиваясь посмотреть то в правое, то в левое окно, то приподняться и выглянуть в лобовое стекло, и это напомнило мне меня в одном из самых комфортных состояний: на заднем сиденье «Тойоты-Короны», старой родительской машины, привезенной с Сахалина и прослужившей нам двадцать с лишним лет, по дороге к южным морям, когда все очень счастливы и играет диск лучшего альбома Uma2rman «В городе N».

— так вот, выяснилось, что крабов с Камчатки завезли в Арктику еще в советское время, ради эксперимента, а потом выяснилось, что у них в этих водах нет естественных врагов. они расплодились и нарушили всю гармонию местной фауны. самое забавное, что они потом начали мигрировать и сейчас плодятся уже у берегов Норвегии. оказались живучие и прыткие просто донельзя. в общем, нам здесь обязательно надо будет крабов попробовать.