Рекенштейны - Крыжановская Вера Ивановна "Рочестер". Страница 59

— Нет, граф, я никогда не была в Монако. Но отчего у вас такое предположение? Разве мои неосторожные слова за обедом заставили вас думать, что я в этом городе видела таких мужчин, о каких говорила?

— Я вовсе не думал об этом разговоре, но начинаю предполагать, что вы упорно ищете ссоры со мной, — сказал он с досадой.

— Это было бы несовместимо с моим положением подчиненной и не имело бы ни цели, ни причины, — заметила Лилия холодно и направилась в маленький зал, где она вышивала экран.

III. Сильвия

Два дня спустя Танкред сидел со своей сестрой в будуаре, составляющем часть помещения, которое в былое время занимала Габриель. Молодая девушка была еще в дорожном платье и, положив голову на плечо брата, нежно обвившего рукой ее талию, улыбаясь, рассказывала ему подробности своего путешествия и не могла не радоваться, что она снова в родительском доме. Сильвия де Морейра была живым портретом своей матери, а вместе с тем совсем иной. Глубокая грусть, казалось, тяготела на всем ее существе, и в больших синих глазах не было того пожирающего огня, помрачающего ум, того демонического пыла, которые делали Габриэль столь опасной. В Сильвии все дышало простотой, спокойствием и чистотой. Это была идеализированная Габриель.

— Я тоже, дорогая моя, счастлива, что ты опять со мной, — говорил Танкред, обнимая сестру. — Ты будешь душой этого огромного пустого дома. Мы станем давать балы и пиры, так как я хочу, чтобы ты развлекалась и чтобы к тебе снова вернулась веселость, свойственная твоему возрасту.

Молодая девушка покачала головой.

— Нет, нет, я терпеть не могу шума и празднеств. Лишь бы ты был со мной в дни тяжелого настроения моего духа, когда картины прошлого осаждают, преследуют и терзают меня. И ты сам разве не утомился рассеянной жизнью?

Она наклонилась и пытливым взглядом заглянула в глаза молодого человека.

— Ты не чувствуешь себя счастливым, Танкред. Ты можешь обмануть свет, но не меня.

— Сильвия, если ты меня любишь, то клянись, что никогда не выдашь моей тайны, никогда даже не намекнешь о ней, — воскликнул граф с волнением.

— Что ты говоришь, Танкред? Разве ты можешь навсегда отказаться от обязанностей, которые взял на себя? Ведь ты клялся перед алтарем беречь и любить бедную девочку, которую наша мать лишила честного имени. Мне часто во сне является образ несчастного Веренфельса, и его слова осуждения звучат над моим ухом. Вполне справедливо, что отец потребовал, чтобы ты восстановил честное имя дочери. Быть может, он принудил ее к этому браку. Ведь она бежала от тебя. И это бегство доказывает, что она не глупа, а горда и чувствовала твое отвращение к ней. И какое ее теперь положение: ни девушка, ни замужняя женщина, ни вдова. Как и где скрывается она? Конечно, она не носит твоего имени. Графиню Рекенштейн заметили бы тотчас. Нет, нет, бросая таким образом свою жену, ты поступаешь нечестно, Танкред. И имя Лилии Веренфельс преследует меня как кошмар, как упрек совести.

— И меня тоже, — сказал граф, бледный от волнения. — Но ты требуешь слишком многого, Сильвия. Неужели я должен еще отыскивать эту безобразную, неуклюжую женщину, при воспоминании о которой восстает все мое существо, неужели должен привезти ее сюда и обречь себя на жизнь с нею, как с женой? Эта жертва превосходит мои силы, несмотря на упреки совести. Я предпочитаю не знать, что с нею сталось, и если она вдруг вынырнет, предложу ей согласиться дружелюбно на развод и обеспечу ее будущность. Если же она так и останется исчезнувшей, то я буду нести, как наказание, мое одиночество и в свете слыть за холостого. Только молю тебя, не напоминай мне никогда того проклятого момента, когда я навесил на себя ярмо каторжника.

Он вскочил с дивана и с отчаянием запустил обе руки в свои черные локоны, но, встретив тревожный взгляд сестры, постарался овладеть собой.

— Не огорчайся, Сильвия. Я буду жить для тебя, для твоего счастья: твоя семья будет моей семьей. Я очень богат теперь и могу дать тебе такое приданое, как принцессе. А до тех пор мы будем веселиться. Завтра тебе надо отдыхать, но в в четверг мы поедем к Элеоноре обедать запросто, а пятнадцатого ноября будет твой первый выезд в свет. Это день рождения кузины, и она дает бал. Затем мы будем устраивать празднества, и ты, моя красавица-сестра, будешь изображать хозяйку дома вместо совы, которая догадалась исчезнуть.

Он привлек к себе молодую девушку, поцеловал и стремительно вышел, чтобы скрыть свое волнение. Но Сильвия понимала состояние души брата и чувствовала, как его горячие губы нервно дрожали, целуя ее. С тяжелым вздохом она закрыла лицо руками, и тихие слезы полились из ее глаз.

Баронесса приняла графа и его сестру самым дружеским образом. Она была одна и, усадив Сильвию около себя, стала расспрашивать о ее пребывании в Сорренто. Танкред рассеянно шагал по комнате, заглядывая украдкой в рабочий кабинет, смежный с залом. Там обыкновенно сидела Лилия, работая над каким-нибудь артистическим подарком и слушая при этом бесконечные рассказы баронессы о ее успехах и ее туалетах. Но теперь комната была пуста. У окна стояли пяльцы и корзины с шерстью и шелками.

— Можно поглядеть вашу работу, кузина? — спросила Сильвия.

— О да, конечно. Пойдемте.

— Как это хорошо! Совсем как нарисовано, — воскликнула Сильвия при виде бесподобно вышитого рисунка, изображающего Афродиту, выходящую из вод.

— Правда, красиво? Это экран, который я делаю в подарок бабушке. Мне помогает кончить его мадемуазель Берг, моя компаньонка. Он вообще бесподобная особа, очень деятельная; и что важней всего — умеет держаться на своем месте.

Пока дамы говорили, Танкред ходил молча по комнате.

— Фолькмар приедет сегодня? — спросил он, наконец.

— Конечно. Ведь вы знаете, какой магнит притягивает его сюда. Да вот он, кажется, уже тут, — ответила лукаво Элеонора.

Действительно, то был доктор, и с его приходом разговор сделался более общим. Но, несмотря на оживленную беседу, глаза молодого доктора беспрестанно обращались к дверям, откуда обыкновенно входила Лилия.

— Ты прожжешь портьеры баронессы, — заметил Танкред.

— Я? Чем это? — спросил доктор с удивлением.

— Чем? Своими глазами, которые так и жгут эту дверь.

— Боже мой, какое бы это было несчастье, если бы вместо портьеры доктор сгорел бы сам, — сказала, смеясь, Элеонора. — Но ваша пытка сейчас кончится. Вот идет Лорелея.

Лилия, действительно, вошла в зал. В первый раз она была не в трауре, так как баронесса сказала, что ее вечно черное платье нагоняет сплин. Сильвия не могла оторвать глаз от красивой молодой девушки, которую ей представили как мадемуазель Берг, и сжала ей руку более дружески, чем это допускал этикет. Лилия тоже всматривалась в мадемуазель де Морейра с участием и любопытством. «Вот она, та Сильвия, о которой ей говорил отец в день ее свадьбы — в самый ужасный день ее жизни. Осталась ли она такой же любящей и кроткой, как обещала, будучи ребенком?»

Тем не менее она была смущена, наконец, упорным вниманием, с каким молодая графиня разглядывала ее. «Отчего она так смотрит на меня?» — спрашивала себя Лилия, недоумевая.

После обеда Сильвия села возле Лилии и разговаривала с ней, оставив остальное общество и не обращая внимание ни на удивление Элеоноры, ни на неудовольствие своего брата.

— Ах, как мадемуазель Берг красива и симпатична! — воскликнула молодая графиня, как только села с Танкредом в карету.

— Она хорошенькая и приличная девушка, но тем не менее я должен тебе заметить, что вовсе не идет, чтобы ты искала исключительно ее общества.

Последующие дни были очень оживленными. Баронесса была вся поглощена приготовлениями к балу. Танкред делал визиты со своей сестрой, представляя ее во всех семьях, где он бывал; возил ее по театрам, музеям. Молодой человек, казалось, ненасытно жаждал развлечений и шумных удовольствий. Но Сильвия угадывала сердцем, что скрытое раздражение таилось под его наружным весельем. Действительно, граф чувствовал себя несчастным.