Прощайте, призраки - Терранова Надя. Страница 17

Пока отец еще жил с нами, но уже не мог исполнять свои роли, мать, наверное, металась по камере их брака: являться женой она перестала, быть абстрактной матерью ее не устраивало, ей хотелось чувствовать себя именно моей матерью; она обладала способностью довольствоваться тем, что имела, и не желала примерять на себя другие роли. Это ее свойство пугало меня, я надеялась, что никогда не стану столь же невосприимчивой к новому. Сложилось так, что она перенесла всю свою любовь на меня, и эта любовь ранила, вместо того чтобы дарить счастье и заботу. Мама приняла молчание, которое я навязала ей в ответ на то молчание, которое она навязала мне, и этот благоразумный взаимный нейтралитет действовал в отношении наших браков. Долгое время мать не переходила границу и ни о чем не спрашивала, я привыкла не слышать вопросов о детях, которых у меня не было, о моей работе, о моем муже в первые годы, когда приезжала в Мессину на дни рождения и другие торжества, всегда в спешке, всегда ненадолго. Забавно, что каждый раз я привозила с собой из Рима полный чемодан одежды, но даже не открывала его, а распахивала шкаф и вытаскивала свободные свитера, однотонные носки, синие пижамы, шали, блестящие узкие юбки и выбирала то, что могу надеть. В пяти ящиках шкафа лежали вещи для девочки — полосатый непромокаемый комбинезон, подогреватель для бутылочек, кожаные туфельки, пластиковый зелено-голубой кубик с погремушкой внутри — все, что я хранила, чтобы когда-нибудь одевать и развлекать своих детей. Эти предметы стали сначала смешными и несовременными, затем наводящими уныние и, наконец, бесполезными; совсем скоро они будут нелепыми и просто гротескными. В верхнем ящике мама держала наши фотокарточки, письма, документы и пожелтевшие вырезки из местных газет — о двух стипендиях на учебу, которые я выиграла в старшей школе, некрологи моих бабушек и дедушек, короткую статью об исчезновении отца. Рождение, смерть, пропажа — все в одном шкафу, пустышка и траур, детство и старость, школа и мои заслуги, а затем судьбоносный день, сломавший нашу жизнь, — несколько строк о пропаже Себастьяно Лаквидары, уважаемого школьного учителя. Для меня эта заметка являлась доказательством того, что все произошедшее мне не померещилось, что дело обстояло именно так: у меня был отец, а потом его не стало. До вчерашнего дня мама не задавала бестактного вопроса о детях, и мне не приходилось на него отвечать.

В Риме нас с мужем держало вместе то, чего мы не сделали: у нас не было детей, мы не купили квартиру, не съездили в дальние края. «Махнем туда на будущий год», — говорили мы о какой-нибудь поездке и никуда не ехали; квартиры, которые мы осматривали вместе с агентами по недвижимости, нам не подходили — одна маленькая, у другой балкона нет, третья всем хороша, да вот район не очень… Зато съемное жилье — это удобно, оно нас ни к чему большему не обязывает, повторяли мы, завиваясь, будто виноградная лоза, вокруг дома, которого не покупали. Мы строили воздушные замки и этим ограничивались. Дети не появлялись, и никто из нас двоих не говорил о том, что пора обзавестись ими, я привыкла к командировкам, муж привык ко мне, мы начинали стареть друг рядом с другом, стареть на фоне своих ровесников, которые стали родителями один раз, затем еще и еще, производя на свет потомство в том возрасте, в котором были мои отец и мать, когда я ребенком смотрела на них, — в возрасте охристых одеял, в возрасте, когда мама и папа были уже взрослыми, но еще молодыми и плодовитыми. В моей памяти родители навсегда остались в нем, а мы с мужем должны были достичь его и шагнуть дальше.

Сегодня мать попыталась приподнять завесу с моего супружества и понять, что происходит между мной и Пьетро. Остановить ее я не смогла и потому тоже вторглась в ее брак.

Я поднялась на кровлю, решив поговорить с мамой, однако не обнаружила ее там. Над террасой, будто крыша над крышей, висел колпак из облаков и зноя, воздух был до безумия влажным. На полу, скрестив руки на груди и глядя на антенны и провода, качающиеся на ветру, лежал Никос.

Завидев меня, он приподнялся на локти.

— Твоя мать сошла вниз.

Странно, как мы умудрились разминуться. Где же она сейчас — может, в кухне? Наверное, не хочет разговаривать со мной после вчерашней ссоры. Я не успела обдумать эту мысль, потому что отвлеклась на другую, более пронзительную — Никос ведет себя на моей уютной тихой террасе как у себя дома, но эта терраса не его, а моя! «Моя!» — повторила я про себя. Взгляд приклеился к щеке Никоса, на которой виднелся шрам. Я уселась на пол рядом с парнем. В небе громыхнуло, я подтянула колени к груди и обхватила их руками.

Я вдруг почувствовала между нами некую близость, и мне захотелось поведать Никосу о красной шкатулке и о том, что я приехала сюда не просто так, что причина моего возвращения известна только мне. «Посмотри на мои пальцы, — беззвучно взмолилась я, опуская взгляд. — Этими пальцами я поместила в шкатулку то, что в ней сейчас лежит».

Вслух же я произнесла совсем другое.

— Ты обратил внимание на мою левую ладонь? — Я вытянула руку, растопырила пальцы. — У меня был порок развития. — Я прижала безымянный к мизинцу. — Родилась со сросшимися пальцами, вот тут была перепонка, как у утки. Мне операцию делали.

— Во сколько лет?

— В восемь, — ответила я серьезно. — До того времени мне приходилось очень несладко, надо мной все одноклассники потешались.

Небо потемнело. Никос долго молчал.

— Сочувствую, — наконец проговорил он.

Я пожала плечами. Вокруг нас вились и жужжали два шершня.

— Это шутка! — прыснула я. — Ничего подобного со мной не было.

— Зачем тогда пугаешь?

— Просто так. Однажды я рассказала эту историю своему будущему мужу, он тоже разволновался и растерялся.

— Потом ты открыла ему правду?

— Да, сразу же. Я хотела казаться интересной, нам было по двадцать с небольшим. В этом возрасте молодые люди любят экспериментировать, а я… Впрочем, ладно.

— Тогда было лучше, чем сейчас, — уверенно заявил Никос.

Никто не умеет быть таким ретроградом, как легкомысленные и гордые молодые люди, которые ищут утешения в иллюзорных ценностях прошлого, осуждая жалкую разруху настоящего.

— А сейчас, по-твоему, как?

— Слишком много свободы, раньше жили проще, все было понятно и никому не разрешалось делать то, что хочешь.

— Могу тебя заверить, люди всегда делали то, чего им хотелось, кто-то тайком, кто-то прямо на глазах у других.

Мои слова не убедили Никоса.

— Раньше женщина выбирала себе мужа и жила с ним всю свою жизнь.

— Так поступила твоя мама?

— Так поступали все.

— Она с Крита, правильно я помню?

Парень кивнул.

— Тебе нравится Крит? Вы когда-нибудь туда ездили? — полюбопытствовала я.

— Конечно, сто раз. А ты?

Мне не захотелось делиться с ним своими воспоминаниями о Крите. Я была там с мужем после свадьбы; ни один из нас не желал называть путешествие медовым месяцем, но однажды рано утром мы оказались по-настоящему близки к этому. Рассвело, мы купили еще горячий пирог с кремом «Бугаца» и отправились есть его в крепость на полуострове Палеохора. По обеим сторонам плескалось море, мы были посередине. Помню, мы долго-долго сидели рядышком, словно возвысившись над обыденностью. Вид, который расстилался тогда передо мной и Пьетро, мало отличался от того, что открывался нам с Никосом с крыши моего отчего дома в Мессине.

— Да, разумеется. В любом случае, исконно Сицилия — это греческая земля, так что твоей маме здесь наверняка хорошо живется. Или я ошибаюсь?

— Она несчастна.

— Ты ее единственный ребенок?

— У меня есть семнадцатилетняя сестра. А ты счастлива?

— Никто не счастлив.

В вышине опять громыхнуло, на этот раз сильнее. Я перевела взгляд на бочку для дождевой воды. Летними вечерами, когда после захода солнца городской акведук перекрывали, этот запас пресной воды был нам с мамой очень кстати.

— Сильно ли моя мать докучает вам во время работы?