Витязь в кошачьей шкуре (СИ) - Ракитина Ника Дмитриевна. Страница 17

Севериныч, свесив ноги, присел на крышу кареты. Мужики укладывались штабелями на траву.

Луша потрепала баюна за ухом и шепнула:

— Молодец.

И тут под ноги свет Витальевны упала стрела.

— Ах! — Василиса едва не превратилась в лягушку от волнения. Щеки позеленели. Из груди ее вылетело и воспарило к небесам огромное бирюзовое сердце.

Волшба развеялась.

— Тьфу, — приходя в себя, сказал Севериныч и спрыгнул с кареты. Луша лукаво улыбнулась. Она угодила под чары Кощея, Севериныч — под Василисины. Квиты. Когда она рапорт напишет — начальник не станет насмехаться.

А Василиса все держалась за грудь:

— Приведите его ко мне!

Толпа (кто еще был на ногах) раздвинулась. И в открывшийся проход входил мальчишечка двенадцати лет. Белобрысый, бедно, хотя и опрятно, одетый и с луком на плече. В колчане за спиной длинные стрелы шевелили серым оперением.

Похоже, мальчишечка опоздал к «банкету» и теперь пялился вовсю и на пропускающую его толпу, и на задремавших, и на двенадцать молочных гривастых коней, бьющих копытами от нетерпения, и на золотую сверкающую карету. А девица в зеленом халате, застывшая с ошеломленным выражением лица, ему была не интересна.

— Тут ошибка! — выкрикнула Василиса возмущенным голосом, зеленея на глазах. — Царский сын ту стрелу пустить был должен!

— Так я и есть царский сын, — сказал ребенок с луком, моргнув. — У меня отец — Василий, что с греческого — царь.

Василиса надулась.

— Ну что, баба трехсотлетняя? — осклабился Севериныч. — Жди теперь, пока «царевич» вырастет.

И тогда с красавицей в зеленом стало происходить странное. То, что едва не произошло в Кощеевом замке с Лукерьей Авдеевной.

Василиса свет Витальевна стала каменеть и уменьшаться. Прекрасные глаза выпучились, между лапами отросли перепонки, а восхитительное зеленое платье оборотилось гладкой малахитовой кожей. И каменный артефакт, усыпанный изумрудами и хризопразами, словно просом, упал бочком в изумрудную траву рядом с прорезной коробчонкой из чистого золота.

А двенадцать белых коней — белых мышек с красными глазами — прянули прочь по траве. Бабы завизжали, роняя дреколье и сигая на руки мужикам. Визг поднялся до неба.

Но Василий и это разрулил. Чтобы хоть одна мышь от него сбежала? Да никогда! Тут главное, чтобы не надо было после их есть!

Луша не визжала и не бежала, но брать поднесенных Василием мышей в руки тоже как-то не горела желанием. Учет и контроль расколдованным «коням» вел Севериныч, отмечая каждую мышку и складывая в узелок.

А Василий, принося мышей Луше под ноги, просто пыжился от гордости. Наконец ощущая себя старше, защитником и покровителем слабой прекрасной женщины. Ну или не слабой. Тяжеленную золотую коробчонку с увесистой каменюкой-артефактом Луша подняла без натуги. И понесла за Калинов мост в замок Кощея. Следом тыгдымкал Василий, навьюченный узелком с приходящими в себя мышками. Похоже, заговоренным: они внутри скреблись, но прогрызть ткань и улепетнуть не смогли.

— Это что? — спросил Кощей, глядя на золотую коробку, когда баюна с детективом провели к нему в кабинет.

— Лягушонка в коробчонке, — усмехнулась Луша, ставя Кощеево имущество на край стола.

— А это? — ткнул красавец пальцем в узелок.

— Побочный продукт.

И тут Василий сбросил с себя мешок с мышами. Коварный Севериныч, похоже, нарочно сделал так, чтобы при падении узелок развязался сам собой. Мышки, оказавшись снаружи, на минутку замерли, подняв передние лапки, принюхиваясь и шевеля усами и голыми хвостами — прежде чем юркнуть в укрытия.

Угловатая мебель Кощеева кабинета утратила надменность, истерически заскрипела и шарахнулась. А сам коварный искуситель и соблазнитель чужих барышень заверещал, словно испуганная девица, и одним прыжком очутился на столе. И там топтался, поджимая ноги, отмахиваясь руками, зажмурившись и отчаянно вереща.

Все правильно. Зло должно быть наказано. Или хотя бы загнано на стол.

Глава 11

В тот день спать ушли рано. Во-первых, изрядно утомились, а во-вторых, весь вечер Луша писала отчет, делала кляксы, драла пером бумагу, бросала в корзину и начинала заново, оттого вымоталась вдвойне. А потом еще долго ворочалась в постели, прислушиваясь к храпу Севериныча за стенкой, гоняла комаров, стонала и всхлипывала, разметав одеяло, пока ее не настиг сон.

Тут Василий выбрался из-под кровати и устроился у Луши в ногах, мурлыканьем навевая сладкие сны. Он дремал, но одно ухо было чутко приподнято, чтобы не пропустить любого опасного шороха, а правый глаз приоткрыт. Он поблескивал щелкой, ловя розовый свет ползущего по горнице лунного луча. А тот аккуратно перебирал полоски домотканого половичка и рисовал цветы и узоры на беленом боку печи.

Успокоительно, влажно шелестела под распахнутыми окнами сирень.

Василий уже собирался уснуть глубоко, как из угла на середину горницы выскочила упитанная коричневая мышь.

Один прыжок — и она бьется под кошачьей лапой, пытаясь выдернуть хвост. И повисает из баюнова рта.

Распушив хвост, изящным прыжком баюн вновь оказался в изножье кровати. Навис над девушкой-следователем, готовый положить к ее ногам свой дар. Нет, скорее на грудь. Он смотрел на эту грудь, плавно приподнимавшую одеяло в глубоком сонном дыхании, на бледное Лушино лицо, на слезинку сбегающую из-под сомкнутых ресниц… На косы, разметавшиеся по цветной наволочке. И таял от нежности.

Вот утром Луша проснется, найдет его подарок…

Как вскочит, как завизжит, сказал ироничный голос у Василия в голове.

Он чуть не уронил эту мышь! Ищи ее потом в складках одеяла…

Но что еще он, кот, может девушке подарить?

И тут баюна осенило.

Цветы… Ну конечно, цветы!

Вместе с мышью в зубах Василий выпрыгнул в окно и плюнул. Мышь, не веря собственному счастью, скрылась в корнях сирени. А сам он погнал большими скачками, то взлетая под молочно-розовый свет, то опять ныряя в туман. О тумане говорят — заяц пиво варит. Сегодня косой был в ударе.

За их конторой, стоящей на высоком кирпичном фундаменте, был заливной луг из разнотравья, полого спускавшийся к речке, отмеченной густой полосой зелени. Луг был росистым, влажным. Капельки дрожали на сабельках травы, в паутине, протянутой между стеблями, и луна играла, освещая их. Куда там хрусталям и брильянтам, когда здесь творилось волшебство.

Туман, густой у реки, затянувший маревом деревья, здесь делился на пряди, и каждая текла сама по себе, огибая травинки, цепляясь за кошачьи лапы и разбегаясь под когтями, когда Василий выпускал и втягивал их, постанывая от свежести. Вообще-то коты не любят влагу, но он думал лишь о подарке для самой прекрасной, для единственной в мире девушки.

Рвать цветы ртом было неудобно. Зубы баюна больше годились для мясной пищи, но он старательно перекусывал стебли львиного зева, васильков, колокольчиков, нес в пасти, ронял, чтобы откусить еще один стебелек и прибавить новый цветок к букету, пока тот вовсе не перестал помещаться во рту.

Баюн находил цветы по запаху и надеялся, что они раскроются утром. И все дальше и дальше забредал в зыбком лунном мире, вовсе забыв о бывших своих пленителях. И что в одиночестве может стать для них легкой добычей.

Чем ближе подходил баюн к воде, тем туман становился гуще. Он глушил звуки, и Василий точно плыл в молочном море между небом и землей, уже не понимая, куда бежит. И уперся носом во влажную доску. Точнее, стукнулся с размаху, пороняв цветы. Доска была вполне материальной. И кажется, даже оставила в носу Василия занозу.

Он поныл, катаясь по земле, пытаясь поддеть ее когтем и натирая нос лапой. Потом остужал его в росистой траве и тыкался в землю. А потом поставил на верхний край доски передние лапы и подтянулся, чтобы заглянуть, что же там огорожено.

В квадрате из четырех досок был колодец, или, скорее, даже родник с черной бурлящей водой. Та маслянисто блестела под луной, кипела, переваливаясь, то на миг замирала, становясь гладкой, как стекло.