Красавица и босс мафии (ЛП) - Беллучи Лола. Страница 4

— У тебя даже не хватает порядочности, чтобы творчески подойти к своим оправданиям. — Она насмехается, крепко сжимая пальцы на моей руке. Женщина практически тащит меня к двери, не желая слушать мои попытки объяснений, и в следующее мгновение я оказываюсь в коридоре здания, полуголая, без сумки и документов.

Я нелепо ошибалась.

Менее чем трехметровый поход по квартире может пойти совсем не так.

ГЛАВА 3

ВИТТОРИО КАТАНЕО

Ведрами, огнетушителями и шлангами, орудуют мужчины, пришедшие с разных сторон, пытающиеся во что бы то ни стало потушить огонь, а женщины бегут, спасаясь от пламени, отталкивая детей и животных и пытаясь сохранить все, что можно, от пламени, стремящегося поглотить сотни рядов цветочных плантаций вплоть до главного дома фермы Кастеллани.

С расстояния жар огня не сравнится с высоким сицилийским солнцем, которое заставляет меня потеть под моим хорошо сидящим костюмом. Засунув одну руку в карман брюк, а другой вертя между пальцами белую гвоздику, я наблюдаю за царящим вокруг хаосом: слезы, крики, рушащиеся стены и крыши. Бог Сицилии говорят они. Плутон тоже Мой Мбыл богом, в конце концов.

Я смотрю на цветок в своих руках - сувенир, который я попросил своих людей принести мне, прежде чем бросить зажженную зажигалку на плантации, уже пропитанной бензином, - работа, выполненная небольшим самолетом, сегодня ранее.

У большинства людей аффективные воспоминания вызывают запахи кухни, ощущение ветра на лице или росы на коже. Я же, глядя на тот самый цветок, который когда-то был подарен мне как обещание смерти, не могу сдержать ни одного из своих…

…

— Mio marito![итал. Мой муж] — громко кричит бабушка, и я сразу же смотрю на нее, едва войдя в дверь ее дома. Мне нравится приходить сюда, но я не люблю, когда приходят другие.

Я наклоняю голову, хмуро глядя на красное лицо моей бабушки и слезы, которые она продолжает проливать. Она даже не смотрит на меня сейчас, а раньше всегда целовала мое лицо, потом Тициано, а затем и живот моей мамы, но сегодня она только и делает, что прячет лицо в ладонях и продолжает плакать. И не только она.

Мои тети тоже плачут. Плачут жены капо. Плачут многие женщины, и мужчины тоже. Мама отдает моего брата, который спит, потому что он младенец, а спать – это все, что умеют младенцы, на руки Франческе, кухарке моей бабули.

После этого она обнимает маму моего папы и это, кажется, только заставляет мою бабушку плакать еще сильнее. Дом такой, как я не люблю, полон других людей, как во многие воскресенья после мессы, но сегодня не воскресенье, и мы не ходили на мессу, только священник тоже здесь.

Почему священник здесь?

Никто не обращает на меня внимания, они даже не спрашивают о моем отце, и это еще одна странность, они всегда спрашивают о моем отце, когда его нет с нами. Но какой в этом смысл, если они спрашивают? Я также не знаю, почему он остался дома, а не приехал навестить моих бабушку и дедушку.

Может, он знал, что дедушки здесь не будет. Они сказали, что он умер, и я понял, что именно поэтому все плакали. Я должен спросить у своего папы, где находится эта миссия - умереть. Неужели женщины настолько далеки от нее, что им нужно плакать?

Людей прибывает все больше. Капо и солдаты принимаются семейными консильери. Почему здесь нет моего папы?

Я слышу еще один громкий крик, но к этому я уже привык. Тициано проснулся, а это еще одна вещь, которую умеют делать младенцы, помимо сна: плакать. Научились ли женщины у младенцев? Или это младенцы научились у женщин? И почему мужчины не плачут? Они серьезны.

Мама забирает моего брата с колен Франчески, и вскоре все начинают выходить из дома, кроме нас, которые остаются, даже бабушка уходит, прежде чем входит Фабиано и выводит нас. Я останавливаюсь, когда вижу несколько машин впереди и позади нашей, но мама тянет меня за руку.

Я поднимаю голову, чтобы посмотреть на нее и спросить, где все и почему с нами так много солдат. Мама качает головой из стороны в сторону, говоря, чтобы я не спрашивал, хотя я еще ничего не сказал. Мы садимся в машину, за рулем, как всегда, Джулиано, Фабиано сидит рядом с ним на переднем сиденье, а мама, Тициано и я - на заднем.

Я все время смотрю на машины, выстроившиеся в ряд, пока мы едем. Еще кое-что я должен спросить у своего папы. Улицы пусты. Я был на этих улицах всего два раза, и они были полны, в отличие от сегодняшнего дня, когда даже магазины закрыты.

Машина останавливается, когда мы подъезжаем к красивому месту, где много травы и табличек на земле, есть кресты и ангелы. Может, это другая церковь? Священник тоже здесь. Все, кто был в доме бабушки, здесь. Бабушка тоже здесь, она все еще плачет, и женщины тоже.

Мы выходим из машины только после того, как другие, впереди и позади нашей, пустеют. Солдаты моего папы держат оружие наготове, и я хмурюсь. Папа говорит, что человек, которому нужно показывать оружие, не знает, как им пользоваться. Неужели солдаты разучились пользоваться оружием?

Мама крепко держит меня за руку, пока мы идем к месту, где все собрались. В земле есть дыра, и я не знаю, для чего она. Почему они все собрались вокруг дыры в земле? И почему все держат в руках розу Саграда Фамилия? Джулиано не позволяет маме, Тициано и мне подойти слишком близко к остальным.

Священник начинает говорить, и я понимаю, что это месса. Это, должно быть, совсем другая церковь. Почему мой папа не пришел на мессу? И почему солдаты больше не умеют пользоваться своим оружием? Все оно выставлено на всеобщее обозрение.

Я внимательно слушаю, как священник читает, потом молитвы. Мама тянет меня за руку, идя к отверстию в земле, мы подходим к нему, и я заглядываю сверху, но ничего не вижу, мне кажется, что оно глубокое. Мама бросает внутрь цветок, красную розу из Саграды. Я оборачиваюсь, когда чувствую, что кто-то трогает меня за руку. Незнакомый мужчина вкладывает мне в нее цветок, но он не такой, как у Саграды, а белый. Может, мне надо и его бросить в яму?

— Для твоего отца! — Говорит мужчина, но я не успеваю спросить, зачем, пока мама не оттаскивает меня назад.

Мы не возвращаемся на то место, где стояли, а идем прямо к машине, и, когда Джулиано открывает дверь, я обнаруживаю внутри своего папу.

— Папа!

— Витто! — Говорит он и целует меня в лоб, когда я забираюсь на сиденье, становясь на колени.

Мама не садится в машину, дверь закрыта, и я смотрю в окно, пока Джулиано отводит ее и Тициано в машину позади нашей.

— Для тебя, папа, — говорю я, протягивая цветок, когда вспоминаю о нем. Папа морщит лоб, глядя на мою руку.

— Где ты его взял?

— Мне дал его один человек, сказал, что это для тебя. — Мой папа как-то странно шевелит носом, так он делает, когда раздражен. Затем он берет цветок из моих рук. — Почему все плакали, папа? Я тоже должен плакать? — Спрашиваю я, но он отвечает не сразу. Может, он думает?

— С сегодняшнего дня ты научишься многим вещам, Витто, но плакать - не одна из них. Дон никогда не плачет, Витто. Дон никогда не подводит, никогда не позорит и, самое главное, дон никогда не преклоняет колени.

— Я не дон, папа. Дон – это мой дедушка.

— Твой дедушка был доном, и сегодня ты начинаешь учиться быть им…

…

Мягкий стук дверцы машины вырывает меня из воспоминаний, и я поворачиваюсь: из машины выходит Маттео с мудрым нейтральным выражением лица, хотя и слишком бледный для своего обычного естественного загара.

Консильери проводит рукой по своим идеально уложенным назад светлым волосам и внимательно осматривает окрестности и особенно долину под нами, прежде чем заговорить.

— Полагаю, у тебя есть веские причины считать, что сжечь главную резиденцию Кастеллани было бы хорошей идеей, несмотря на наши с ними переговоры. — Умеренно-спокойные слова пробудили во мне необычное желание улыбнуться.

Когда Томмазо Корлеоне умер, многие противились приходу его сына к власти, говоря, что он слишком молод, слишком жесток, слишком цивилизован. И, как и я, приняв на себя роль, которая когда-то принадлежала моему отцу, Маттео заставил замолчать всех противников своего назначения и завоевал уважение членов организации.