Путь океана: зов глубин (СИ) - Райт Александра. Страница 42
Рабочий квартал смердит углём.
Но ему срочно нужно туда попасть.
Испуганное лицо старушки в щели скверно сколоченной двери. Тихо, ну чего вы. Это же я.
Всего лишь я.
Жёлтые монеты звенят в его горсти, отскакивают от половиц с тяжелым стуком. Чумазые дети, что собирают их, похожи на крысят.
Только сегодня он смел настолько, чтобы спросить, где же взрослые.
Каторга за долги? Это же смешно! Как это смешно…
Мокрые старческие губы на его руке заставляют её отдёрнуть. Сударыня, не нужно. Оставьте же, сударыня!
Он бежит прочь.
Злой червь грызёт его изнутри. Он больше не сможет им помогать. Впрочем им доложат об открытии именных счетов.
Мигрень до рвоты.
Бесконечные ступеньки.
Он знает наизусть город и идёт по тонкой нитке запаха, закрыв глаза. Ноздри — его поводырь. Спотыкается. Звенят выпавшие с верха карманов монеты. Ему нет дела. Запах моря отступает. Тошнотворно-сладкие волны повсюду. Ему кажется, будто они говорят с ним, подсказывают, куда поворачивать. Они шепчут и неожиданно мелодично прыскают знакомым голосом. Где он его слышал? Селин?
— Господин Витал! Давненько вас не было!
Волны старого шёлка, свисающего с потолка, от покрывшей их пыли похожи на серый бархат.
Господин Пти заламывает руки, видя пакет в его руках. Постарел. Не торопитесь, господин Пти, я сам подниму монеты с пола. Вам нельзя. У вас подагра. Да-да, на все. Ничего мне не будет, что вы. Просто не запирайте заведение.
…не запирайте…
Повсюду в свечном полумраке безымянные тела. Пёстрые подушки.
Голова раскалывается.
Вот и его угол. Как здесь чисто. Господин Пти колдует над зельем и ворчит, что каждый раз начинает генеральную уборку, да проклятая подагра…
Дымок благовоний такой приторный, что хочется чихнуть.
От первой же затяжки тошнота. Он сегодня разве ел? Надо вспомнить, когда он ел в последний раз… Вспомнить… Горлышко бутылки, не коснувшись бокала, наполняет его глотку терпким портвейном. Спасибо, господин Пти. Несите ещё. Несите всё. Я сам… Сам… Вторая идёт легче. Чёртов кашель. А вы постарались, господин Пти!.. Господин… Пти…
Огненное дышло «Кота» ревёт красным пламенем, но сейчас ему так холодно, что он тянет руки в злополучные поршни. Они мнутся и плавятся, стекают мутными лужицами в его сложенные лодочкой ладони. Покажи, что будет, когда ты послушаешь и сделаешь, как я сказал. Огонь лижет его руки, из оранжевого становится белым. Теплеет. Новые детали двигателя покрыты угольным нагаром, и хозяин уже и сам не помнит, когда их поставил.
Собственное лицо кажется ему жидким, и улыбка стекает куда-то к уху. Боль ушла. Он стонет от радости в подушку.
От третьей ему становится тихо везде.
Сердце больше не бьётся. Время остановилось. Замирают шестерни его опытного образца, что под стеклянным корпусом многие годы отмеряет силу нажатия воздуха о землю и о тугие воздушные волны. Он всегда знал, что воздухоплавание так же возможно, как и хождение по воде, просто не существует в их мире ни инструмента, ни транспорта… Он начинает с измерения воздуха. Над ним смеются. Ему всё равно. Только бы нашлась идея того самого колена, которое…
Вдруг его тело стремительно теряет вес, и он плывет на волнах дымки у подножия статуи Орфея. Ослепительное око чудовища тщетно ищет его, взрезая воды нестерпимым лучом.
Но Витала здесь нет.
Витал выше воды.
Он просто лежит на мерцающем тумане и ищет звёзды. Он смеётся, нежась в искристом пуху. Но Орфей слышит его смех, и смотрит, и видит его, и выжигает дыру в самом его естестве.
Хватаясь за воздух, хватаясь за воду, хватаясь за собственные плечи, он рушится вниз. Отчаянно барахатается, как лягушонок в ведре, такой же жалкий, такой же слабый. Поверхность порта остается тусклой точкой над самой головой, и он кричит её имя…
Льдистые пальцы забираются в волосы, и огромные голубые глаза удивлённо смотрят ему в грудную клетку, прожжёную насквозь.
Он всхлипывает сквозь улыбку и берет в руки её лицо.
— Скажи мне, Селин: «Вот какой же ты дурак»…
Она задумчиво перебирает его пряди, тянет пальчик к обломкам рёбер и упрямо мотает головой. Паутина волос повторяет её движение. Они отливают перламутром, расцвечивая темноту.
Ему не удаётся задержать её ни на мгновение. Она вертится, обдавая его мягким сиянием чешуи, задевает акульи-острым хвостом.
— Я так и не успел показать тебе те картины… я столько не успел рассказать…
Она поджимает губки и накрывает пальцем его рот. Юркая и неуловимая, она вьётся вокруг и зовёт поиграть.
— У меня ничего нет для тебя, Селин…
Узкая ладошка шлёпает его по щеке, а голубые глаза совсем обижены.
Пальцы скользят по ее чешуе, как по стеклу.
Мерцающая голубым рука зовёт его вверх.
— Нет-нет. Туда мне больше нельзя. Там Орфей. Он меня съел. Ай!
Полосы его крови в воде светятся красным, а на ладони тают отпечатки маленького зубастого рта.
— Ну правда… Я не смогу. Я устал… Я умер… Ай!
Теперь она красно-полосатая, как проклятая колючая крылатка, и он смеётся через боль.
— Как же я люблю те…
Шершавые холодные губы впиваются в его, а сама она вжимается в него так, что заполняет собой почти целиком разорванную грудь. Он слышит, как в его крови бьётся её сердце.
— Селин…
Темнота взрывается в его голове и накрывает стремительно приближающейся сетью света. Преисподне-синий цвет мёртвых глаз смотрит на него так, что как бы ни жмурился, как бы ни закрывался, Витал не может сомкнуть веки. Словно они стали прозрачные. И страшный шёпот всё громче отдаётся гулом в костях. Ему мерещится бледный Маркиз, и трескучее «дер-р-ржи локоть-та, дур-ра» завершается жгучим укусом в руку.
В жилах разливается жидкое пламя, что светит прямо из-под кожи. Иссушённая глотка более не способна издавать звуки, и Витал проваливается в грозную тьму.
Под немигающим взглядом горящих синим огнём глаз он хочет, но не может раствориться в блаженном небытии. Вместе с выкручивающей до рвоты болью в ослепительном свете возникает лицо Дафны, мокрое от слёз. Из её истошного крика он только и успевает, что разобрать «…родненький, ты будешь жить!..», но снова слабеет под наползающей темнотой.
Ему видятся озабоченные глаза Фаусто и собственная рука, что не может ухватиться за протянутый стакан с ослепительной водой. Звон стекла и рык, слишком похожий на Маркизов: «да я зад-долбался его с т-того св-вету возвр-р-ращать».
Тьма всё сереет, отступает. Вместе со светом жилы Витала наполняет боль. Такая, что заставляет жить и чувствовать себя живым.
Тесная каморка Маркиза по пустоте своей и ограниченности превосходила склеп изобилием тряпья и неизвестных свитков с разномастными пузырьками и склянками, впрочем в настроении являла собою столь унылое же место. На правах самого отважного Фаусто засунул голову за дверь и повёл носом. Следом за ним в дверном проёме показались веснушчатая рожица Дафны, и Лукаса с тёмными кругами под глазами с недосыпу.
Сам же Маркиз с невозмутимым видом курил трубку, глядя в окно.
Витал приподнялся на кровати. Чувство вины если и было, то оно утонуло где-то в полном опустошении. Голова немного кружилась, но эта иллюзия качки сразу же улетучилась. Он кивнул, приглашая всех желающих войти, но быстро прервал поднявшийся галдеж жестом. Не глядя на матросов, капитан тихо сообщил:
— Вы все уволены с «Крылатого». Все уволены и оштрафованы. На весь наш флот наложен арест.
Мореходы переглянулись. Никто не проронил ни звука. Витал чуть помедлил, собираясь с мыслями и продолжил.
— Пассажиров и весь груз отправляют заказчикам на других судах. Все наши экипажи занесены в чёрные списки. В банке счета на ваши имена. На первое время должно хватить.