Пламя одержимости - Омер Майк. Страница 8

Пальцы «до Брэда» были нежными и элегантными, как и сама Дилайла до Брэда. Когда-то вся она была нежной и элегантной. С ее роскошными, гладкими светлыми волосами, кожей цвета слоновой кости и тем вкусом в одежде и макияже, которым она так гордилась. На пальцах «после Брэда» красовались большие багровые синяки. Она не могла согнуть ни один из них без острой боли, которая, казалось, пронзала до самого локтя. Эти пальцы были в точности как сама Дилайла после Брэда. Вся в синяках, скованная и неповоротливая, когда каждое неверное движение вызывает нестерпимую боль.

Он прихлопнул ей пальцы выдвижным ящиком буфета, когда Дилайла доставала ложку для их дочери Эмили. Причина – задержка платежа из-за ошибки, которую она допустила накануне вечером. Брэд был весь в просроченных платежах. Он никогда не выходил из себя и не бил ее. Вместо этого всякий раз, стоило ей в чем-то ошибиться, просто говорил: «Ты за это заплатишь». Спокойным, будничным тоном. Словно бариста в кафе, называющий цену большой порции капучино. И Дилайла сразу же чувствовала, как ее внутренности завязываются узлом. Она носила в себе этот страх минуты, часы, иногда даже дни. Пока почти не уверивалась, что он всё забыл. А потом, стоило ее бдительности ослабнуть, как он сразу же спешил проследить за тем, чтобы она обязательно заплатила.

Закончилась туалетная бумага? «Ты за это заплатишь».

Случайно повысила на него голос? «Ты за это заплатишь».

Поймал ее за разговором с их соседом-мужчиной? «Ты за это заплатишь». Но всегда тихим голосом, который могла слышать только она.

Жизнь Дилайлы изобиловала долгами и отсроченными платежами. Банковскими залогами в виде страха и боли.

– Мамочка, я хочу пить!

Голосок Эмили проник в ее мысли. Сладкий и нежный. Обернувшись, она улыбнулась своей дочери. Обычно Эмили надевала одно из платьев, покупаемых ей матерью Брэда. Уродливые вельветовые вещи, которые Дилайла ненавидела, но никогда не осмеливалась жаловаться («Ты за это заплатишь»). Но у этих платьев сзади были пуговицы и молнии, с которыми Эмили сама справиться не могла. И прямо сейчас застегнуть какое-то из них было совершенно нереально. Так что Дилайла надела на дочь простое белое платье, которое купила ей сама. И в этом платье, с ее вьющимися светлыми волосами, каскадом ниспадающими на крошечные плечики, и милым носиком-пуговкой, дочка была вылитым ангелочком. Внешностью Эмили пошла в Брэда. Но, к облегчению Дилайлы, глазки у нее были материнские, мягкие и карие. Дилайла постоянно повторяла себе, что глаза – это зеркало души. Что, несмотря на сходство Эмили с Брэдом, больше дочь ничего от него не унаследовала.

– Знаешь, что? – сказала она Эмили. – Сегодня ты можешь выпить сока.

Дочка радостно улыбнулась ей. Дилайла обычно старалась строго следить за количеством потребляемого Эмили сахара. Но в трудные дни той не помешало бы хоть немного счастья. И если для нее самой счастье настолько недосягаемо, то счастье дочери – это уже хорошо.

Она не продумала все до конца. К коробочке с соком была приклеена соломинка, запакованная в пластик. Поэтому, достав сок из буфета, ей предстояло вытащить соломинку из пластиковой обертки, умудриться засунуть ее в коробочку и передать дочери. Это был один из тех дней, когда каждое действие разбивалось на множество более мелких действий и ощущалось как одна бесконечная болезненная задача. Когда Эмили наконец села за стол, потягивая сок через соломинку, Дилайла уже учащенно дышала, а слезы боли туманили зрение.

Она закрыла буфет, стараясь не смотреть на него. Теперь Дилайла боялась буфетов и выдвижных ящиков. Она знала, что в руках Брэда они могут обернуться против нее. Как и двери, и стены, и тарелки, и шариковые ручки, и длинный список других вещей в их доме. Почти все их имущество было на стороне Брэда. Это было то, в чем он преуспел, – в обучении ее новым разновидностям страха. Точно так же, как у эскимосов существуют десятки или даже сотни слов для описания снега, так и Дилайла обнаружила, что теперь умеет различать великое множество разных страхов. Тот смутный страх, который она испытывала, когда уже довольно давно не совершала ошибок и знала, что вот-вот их совершит… И тот острый страх при его словах «Ты заплатишь за это»… Затяжной ужас ожидания расплаты… Страх, что это и есть ее жизнь… Страх, что кто-то из соседей опять что-нибудь скажет… Страх, что однажды он поднимет руку на их детей…

Еще пару месяцев назад Дилайла не боялась, что он когда-нибудь обидит их детей. Не потому, что не думала, что такое возможно, – она и понятия не имела, что находится за пределами возможностей и морали Брэда. Только лишь потому, что была уверена: если он когда-нибудь поднимет руку на ее детей, то всему наступит конец. Поскольку она никогда не позволила бы ему тронуть детей. Если б такое произошло, она сразу ушла бы. Иногда Дилайла даже втайне мечтала об этом. Раньше в этом был проблеск надежды. Например, вот он поворачивается к Эмили и говорит: «Ты за это заплатишь». И тогда Дилайла сразу же собирает их сумки, садится в автобус и отправляется на другой конец страны. В некоторых из таких ее фантазий он плакал и умолял ее остаться. В других она убивала его перед уходом, пырнув своим самым острым кухонным ножом. Прекрасные, очищающие фантазии…

Но потом как-то раз Эмили вдруг захотелось печенья, а Дилайла не дала ей ни кусочка. Дочь вышла из себя и раскричалась. А Брэд вскочил со стула и направился к ней. Ну вот… Тот самый момент, когда Дилайла могла бы остановить его. Она никогда не позволила бы ему тронуть ни одного из своих детей. Дилайла уже встала у него на пути. А когда он продолжал все так же шагать к ней, а на шее у него вздулись вены…

Она отодвинулась в сторону. Ее охваченный паникой мозг продолжал твердить ей, что Брэд никогда не бил детей, что нет причин злить его. И Дилайла, застыв, смотрела, как он подошел к Эмили, присел перед ней на корточки и прорычал:

– А ну-ка тихо!

Он не ударил Эмили. Но вполне мог это сделать. И в этот момент Дилайла поняла, что, наверное, все-таки попыталась бы его остановить. Хотя, может, и не стала бы.

Новый страх… Страх, что, если он поднимет руку на детей, она не остановит его.

Тихий плач дал ей понять, что проснулся Рон. Она прошла в их спальню и склонилась над сынишкой, лежащим в кроватке. Тот беззубо ухмыльнулся и что-то булькающе пролепетал.

– Привет, детка, – прошептала Дилайла. Неуклюже попыталась приподнять его левой рукой, но ничего не вышло. Рон расплакался. Стиснув зубы, она подняла его обеими руками, преодолевая приступ боли. Естественно, подгузник на нем был тяжелым. Она уже дважды меняла его после утреннего происшествия с выдвижным ящиком и теперь боялась этого. Дилайла уже подумывала, не позвать ли Эмили и не попросить ее сменить подгузник. Можно было бы сказать, что это просто такая игра. Они играют в дом, а Эмили в нем мама. Или что сегодня «День наоборот», и Дилайле с Эмили надо поменяться ролями. Эмили это понравилось бы.

Но тихий голос в голове у Дилайлы подсказывал ей, что Эмили сразу все поймет. Что маме хочется, чтобы она поменяла подгузник своему брату, потому что папа опять сделал ей больно.

Нет, к черту все это… Уложив Рона на пеленальный столик, Дилайла проделала всё это сама, заставив себя убедиться, что чистый подгузник сел плотно и удобно, пусть даже при этом и всхлипывала от боли.

Наконец закончив, она отнесла Рона в кухню и сказала Эмили:

– Ну что, пойдем прогуляемся?

Усадив было Рона в коляску, Дилайла вдруг остановилась. Вот черт… Одет тот был явно не для выхода на улицу. И в обычный-то день одеть его было практически невозможно – так он брыкался и извивался, а уж теперь… У нее перехватило дыхание. Она чуть не сдалась прямо здесь и сейчас. Предположим, Эмили можно усадить перед телевизором. А потом… просто дождаться конца дня. Завтра будет легче.

Стиснув зубы, Дилайла покатила коляску в комнату сына. Выдернула из кроватки одеяла и завернула его в них, укутав как можно плотнее. Сойдет.