Маленькая Птичка большого полета (СИ) - Тулина Светлана. Страница 7

Следующая девчонка отчего-то решила вместо забавной истории продекламировать стихотворную кыту, да не на фарси, а на чагатайском диалекте,

— Жестокий падишах, рогатый муж,

Ну и ученый муж, на деньги падкий!

Кара-Мустафа покосился на Кёсем, но та не ответила на его взгляд. Возможно, стихотворные строки и дерзковаты, уж падишаха-то наверняка следовало с большим почтением упоминать, но ведь эта гедиклис не сама их придумала, а услышала на дневном уроке от какой-то из наставниц. Наверное, у той они звучали скорее нравоучительно, чем мятежно.

Впрочем, подружкам стихи не понравились.

— Да ну, знаешь, это когда достопочтенная Зухра читает, и то скучно, — сказала одна из них. — А ты и вовсе…

— Что «вовсе»? — обиделась та.

— А вот что, — подала голос гедиклис, замотанная в простыню. Та, которая раньше съязвила насчет купца, рассказывавшего премудрому мулле о нравах Хиндустана. И, пружинисто вскочив, приняла ту же позу, что и недавняя декламаторша… да нет, не ту же, а откровенно потешную в вычурном стремлении к величавости! И продекларировала заунывно: — «Жестокий падишах, — о-о-о! — рогатый муж, — хнык-хнык!..».

— Ах ты!.. — обиженная гедиклис бросилась было вперед, но подружки, смеясь, схватили ее, удержали, заставили сесть обратно. — А сама-то, сама-то прочти, попробуй!

— Да подумаешь, трудно, что ли? — пожала плечами «бесстыдница». — Вот, слушай. И смотри.

Она птичкой взметнулась с места — да и вообще была она маленькая и шустрая, точно птичка, — затрепетала, как огонек свечи, распахнув простыню крыльями за спиной... И показалось даже, что на веранде действительно стало больше света, чем мог пропустить кальян, превращенный в лампу, и не человек вихрем крутанулся у стены, а дикая фейри танцует, сливая в едином потоке движение со звуком:

— То губ нектар иль глаз твоих алмазная

слеза ли?

А может быть, твои уста чужой нектар

слизали?

Кокетством лук заряжен твой, и стрелы

в сердце метят.

Ах, если б блестки яда с них на полпути

слезали!

Метался в пляске ее голос, металось в песне тело, метались пряди волос, а под конец она вдруг крутанула вихрем простыню — и та в ее руках метнулась тоже, на миг создав вокруг обнаженной танцовщицы подобие дымовой пелены.

Гедиклис молчали, пораженные.

— А правду говорят, что позапрошлый султан, только-только сев на трон, приказал убить девятнадцать своих братьев? — робко спросила та, что ранее неудачно декламировала стихотворную кыту. Очевидно, декламация была неслучайна и жестокость падишахов ее всерьез тревожила.

— Правда, — равнодушно ответила ей похожая на мелкую шуструю птичку гедиклис, что танцевала с простыней. — И еще четырех беременных наложниц своего отца. Всех в мешки — и в Босфор. Я слышала, как шептались евнухи.

— Мог бы дождаться, пока родят, — добавила самая первая из гедиклис, та, которая рассказывала про муллу и купца. И бессердечно добавила: — А то лишний расход. Если бы все четверо произвели на свет мальчиков, тогда, конечно, в Босфор. Но ведь одна-две могли и девочек родить. А девочка денег стоит, да и ее мать тоже на что-то пригодится.

— Тридцать? — прошептал Черный Муса.

— Пожалуй… — нехотя согласилась Кёсем. — Но отложи до следующей недели.

— Госпожа, у нее и так уже два десятка розог с прошлой недели отложены…

— Да? Тогда распорядись, пусть все полсотни сразу и выдадут. А если еще хоть раз повторится что-то в этом духе, сразу вон из гарема.

— Правильно, госпожа. С такими замашками ей не место в нашем Дар-ас-Саадет… В наложницы к какому-нибудь провинциальному беку — и то жирно.

— Тс-с-с, молчи…

Они забылись, но девчонки их не услышали, тоже забылись. Говорили о… ней, Кёсем. О том, что она никогда не спит. Закутанная в черный плащ, по ночам шастает вокруг гаремных павильонов, высматривает, вынюхивает тех, кто нарушает запреты. И будто при ней всегда два евнуха, огромные эфиопы, у одного — громадный кнут, у другого — ятаган в два локтя длиной. Заметит хасеки нарушительницу — и прикажет одному из них…

Кёсем с усмешкой окинула взглядом Кара-Мусу. Тот лишь руками развел.

— Девочки, я боюсь! — тихонько проныла та гедиклис, что декламировала нравоучительную кыту. — Давайте в спальни возвращаться…

— Ну да, вот прямо сейчас на тебя из темноты выпрыгнет страшная Кёсем, — насмешливо сказала маленькая танцовщица, — и прикажет евнухам тебя на куски разрубить. А потом останки твои в плащ замотает, унесет к себе в палаты — и съест!

И снова, мгновенным движением сбросив с себя простыню, взмахнула ею, как «плащом Кёсем», будто собираясь накинуть его на свою собеседницу. Та взвизгнула, если можно так назвать подобие визга, прозвучавшее шепотом.

— Дура ты, — упрекнула ее танцовщица. — Тебе уже в наложницы пора, а все еще сказкам веришь! Ну сама подумай, часто ли у нас по ночам просыпаются от воплей и свиста кнута? А часто ли бывает, чтобы какая-то девушка исчезла, а потом нашлась обезглавленная или не нашлась вовсе?

Кёсем снова переглянулась с Мусой. Люди во дворце порой… исчезают, при прошлых султанах такое было чаще, однако и сейчас, увы, случается. Без этого дворец не стоит. Но гарем она от такого пока уберегала.

— А вообще-то, она и вправду может по ночам бродить… — задумчиво произнесла все та же танцовщица. — Чего ей в самом деле на безмужней постели тоску до утра тянуть…

Кара-Муса чуть не поперхнулся. Стоял, безмолвный и неподвижный, как истукан из черной бронзы. Готов был услышать: «Сто!», готов был услышать: «Смерть!», готов был услышать: «Чтоб завтра же ее, мерзавки, духа в гареме не было, а куда и за какие деньги продать, не имеет значения, только проследи, чтобы хозяин был из самых немилостивых!». Но его повелительница молчала. А потом сказала вовсе не то, что он ожидал.

— Ты пока ее не трогай, — вот что сказала она. — Я за ней сама присмотрю...

Выбор покровительницы - и начало создания ожерелья

Маленькая Птичка (Кюджюбиркус), бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья

___________________________________________

Вот уже второй день Кюджюкбиркус безуспешно ломала голову над тем, как бы ей завести подругу. А лучше — сразу двух.

И ничего годного никак не могла придумать.

Нет, для себя самой никакая подруга ей, конечно же, была не нужна, да и никогда не была нужна. Велика радость изводить драгоценные дни и ночи на этих тупых индюшек и их вечные глупости! Охи-ахи, шушуканья чуть ли не до самого утра, обнимашки и клятвы на всю жизнь — это для безмозглых гусынь, не знающих, на что время с пользой потратить, а Кюджюкбиркус вовсе не из их числа. Вряд ли богиня хотела, чтобы ее перчатка истлевала в безвестности среди наложниц второго или даже третьего круга, до которых благосклонный взгляд султана если и добирался, то не более раза за всю их никчемную жизнь. Быть одноразовой икбал или даже рядовой кадине, одной из многих, всего лишь сподобившихся родить султану сына-другого — не для Кюджюкбиркус.

Конечно же, нет!

Определенно, если и есть у кого причины жаловаться на жизнь, то это не Кюджюкбиркус. Для Кюджюкбиркус предначертана иная судьба, и не просто предначертана, а крупными буквами прописана, чтобы никто ошибиться не смог даже издалека! Великая судьба. Иначе и быть не может.

Счастливая избранница-икбал, а потом и гёдзе — это только ступенька к статусу фаворитки, любимой наложницы или даже жены, а потом и хасеки, матери наследника. Ну и, конечно же, венец мечтаний — статус валиде, почтенной матери правящего султана. Вот единственно достойная хорошей перчатки цель, и вряд ли богиня посчитает иначе и удовольствуется чем-то меньшим.

С целью (стать в конце концов истинной правительницей гарема) вопросов и сомнений у Кюджюкбиркус не было, цель определена верно и должна быть достигнута, иначе и быть не может. Сложности начались при попытках этой цели достичь, причем сложности совершенно непредвиденные.