Из зарубежной пушкинианы - Фридкин Владимир Михайлович. Страница 15

Пушкин проводит сентябрь в Михайловском. Эта осень не дарит ему вдохновения. Пушкину не работается. Он пишет жене из Тригорского в Петербург 25 сентября: «В Михайловском нашел я все по-старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей и что около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уж не пляшу. Но делать нечего; все кругом меня говорит, что я старею… Что ты делаешь, моя красавица, в моем отсутствии? Расскажи, что тебя занимает, куда ты ездишь…»

Дантес в одном из следующих писем продолжает рассказывать о петербургских «театральных» новостях. Они интересны для характеристики его адресата, барона Луи Геккерна.

«…Как видите, мой дорогой, на севере кровь чрезмерно горяча, и тот, кто приезжает туда уже таким, в этом климате ничего не теряет. Вы сможете судить об этом по следующей истории. Прекрасный Поль получил отпуск на 28 дней, чтобы отправиться на поиски похитителя сердца Истоминой и, перерезав ему горло, перерезать себе; по крайней мере, так он говорит. Оказывается, соблазнителем был вовсе не Ваш близкий друг Лаферьер, как я писал раньше, но пощечины Поля достались как раз ему. К тому же выясняется, что Лаферьер изменил ему со своим приятелем, недавно приехавшим из Парижа. А вот и еще история. После этого приключения Лаферьер отказался играть в „Жребии“, если Гедеонов [директор императорских театров] не получит от Поля письма о том, что тот не давал ему пощечин; сами понимаете, когда начальник просит, он легко получает, так что Поль обнародовал и издал преглупое письмо, которое разносили по домам вместе с афишами. Я в отчаянии, что потерял свое, я переписал бы для Вас самые умные пассажи, чтобы дать представление о других».

Оказывается, гомосексуалист Лаферьер был близким другом Луи Геккерна. И вообще все эти события из жизни французской актерской среды и сексуального меньшинства были голландскому посланнику интересны.

Вот еще один отрывок из письма от 26 ноября 1835 года, которое Жорж Дантес посылает Геккерну, гостящему у его семьи в Сульце и ведущему переговоры об усыновлении Жоржа.

«…Если бы ты знал, как меня радуют все подробности о покупке земли, с чем ты, вероятно, теперь покончил; ведь я всегда мечтал, чтобы ты обосновался в этой стране [т. е. под Фрайбургом, на границе с Эльзасом]. Раньше я всегда остерегался говорить об этом откровенно, ибо, зная, как ты добр, я мог бы оказать на тебя влияние, чего мне бы не хотелось, ведь стоило положиться на твой вкус и опыт, ибо я убежден, что мне всегда будет от этого лучше. Однако, если покупка еще не состоялась, советую быть очень внимательным, ведь немцы не всегда так глупы, как кажутся, а ты должен непременно извлечь из этого выгоду, особенно если платишь наличными, а такие любители весьма редки в этой стране, где деньги на улицах не валяются. Я также говорил обиняком Клейну о твоем намерении купить землю где-нибудь в Германии; по его словам, это было бы в высшей степени благоразумно, принимая во внимание, что держать деньги в портфеле выгодно только торговцам, поскольку это позволяет очень легко и намного увеличить прибыль и иногда компенсирует риск, с которым это связано; для того же, кто просто так держит деньги при себе, этой выгоды уже нет…»

Далее Дантес пишет о свадьбе Монферрана, построившего Исаакиевский собор. Монферран женился на французской актрисе Элизе де Бонне.

«…В городе сейчас только и разговоров, что о грандиозном празднике, устроенном Монферраном в честь его женитьбы несколько дней назад на этой старой шлюхе Лиз. Я был там и уверяю, что когда видишь, как подобные люди принимают и как живут, чувствуешь себя рядом с ними просто чернью. Считают, что он потратил 1500 рублей… В день свадьбы он составил завещание, по которому после смерти оставляет все свое состояние вдове, да еще надеется, что Император согласится платить ей пенсию за всю его службу России, а как особой милости просит, чтобы его похоронили в Исаакиевской церкви: по этому поводу я сказал и повторяю для тебя, ибо так и думаю, что это неплохо, что он как те индейцы, что, умирая, обычно просят отнести их в хлев, чтобы ухватиться за хвост своей коровы — имущества, приносившего при жизни самый большой доход.

…Передай от меня множество дружеских пожеланий всему семейству во главе с папенькой, ну, а тебе скажу только, что я не неблагодарен».

В конце письма — важная приписка. «Едва не забыл сказать, что разрываю отношения со своей Супругой и надеюсь, что в следующем письме сообщу тебе об окончании моего романа». Обратим внимание, что Дантес объявляет о разрыве с этой женщиной в конце ноября 1835 года.

Цитированное письмо важно для характеристики Жоржа Дантеса. Дантес — практичен. Он достойный сын Эльзаса, знает цену деньгам и знает, как извлечь из них выгоду. Его веселость, легкость, остроумие и общительность, которые так привлекали к нему сердца в петербургском свете, скрывают в нем трезвую, практичную и расчетливую натуру. И еще одна черта. Его блеск и остроумие часто граничат с равнодушным холодным цинизмом. Надо отдать должное его эпистолярному искусству: лучше о себе не расскажешь. К тому же письма Геккерну носят сугубо доверительный характер. Это мы всегда должны иметь в виду, размышляя о достоверности выраженных в письме чувств.

Вот еще два отрывка из письма Дантеса, посланного Геккерну 28 декабря 1835 года.

«…Вот, мой дорогой, все мысли, что приходят мне на ум, когда думаю о тебе; возможно, я сумел бы изложить их изящнее, но мне все так же пришлось бы повторять, что никогда я не любил никого, кроме тебя. Когда же ты говоришь, что не мог бы пережить меня, случись со мною беда, неужели ты думаешь, что мне такая мысль никогда не приходила в голову? Но я-то много рассудительней тебя, я эти мысли гоню, как жуткие кошмары. Да ведь во что бы превратилась наша жизнь, если, будучи поистине счастливыми, мы стали бы развлекаться, распаляя воображение и тревожась о всех несчастьях, что могут приключиться. Ведь она превратилась бы в постоянную муку, и, право же, если уж ты не заслужил счастья, то и никто, кроме тебя, его не заслуживает.

Мой дорогой друг, у меня два твоих письма, а я еще ни на одно не ответил, но дело тут не в небрежении или лени. Недавно я занимался фехтованием у Грюнерса и получил удар по кисти саблей, рассадившей мне большой палец, так что всего несколько дней, как я могу им снова пользоваться. К тому же я просил этого дурня Жанвера [барон Геверс, секретарь голландского посольства] тебе написать, не знаю, сделал ли он это, но теперь у меня уже все зажило, и я попытаюсь наверстать упущенное.

…Мне представляется, что всего труднее будет получить благосклонность Императора, ведь я действительно ничего не сделал, чтобы заслужить ее. Креста он не может пожаловать: чин! На днях должна наступить моя очередь, и, если ничего нового не случится, ты, может быть, найдешь меня поручиком, так как я 2-й корнет, а в полку есть три вакансии. Я даже думаю, что было бы неблагоразумно докучать ему с протекцией, ибо полагаю, что милость ко мне основывается на том только, что я никогда ничего не просил, а это дело для них непривычное со стороны служащих им иностранцев. И, насколько могу судить, обращение со мною Императора стоит сейчас дороже, чем та малость, которую он мог бы мне пожаловать. На последнем балу в Аничкове Его Величество был чрезвычайно приветлив и беседовал со мною очень долго. Во время разговора я уронил свой султан, и он сказал мне смеясь: „Прошу Вас быстрее поднять эти цвета, ибо я позволю Вам снять их только с тем, чтобы Вы надели свои“, а я ответил, что заранее согласен с этим распоряжением. Император: „Но именно это я и имею в виду, однако, коль Вам невозможно быстро получить назад свои, советую дорожить этими“, на что я ответил, что его цвета уж очень хороши и мне в них слишком приятно, чтобы спешить их оставить [имелась в виду белая лилия Бурбонов и белый султан российского кавалергарда]; тогда он многократно со мною раскланялся, шутя, как ты понимаешь, и сказал, что я слишком уж любезен и учтив, причем все это произошло к великому отчаянию присутствовавших, которые съели бы меня, если бы глаза могли кусать.