17 мгновений рейхсфюрера – попаданец в Гиммлера (СИ) - Беренцев Альберт. Страница 31

Шваб кивнул, потом вышел из здания бывшей большевистской школы, где теперь располагался Шталаг 661/V (проще говоря, лагерь военнопленных) на школьный двор.

Тут скучали еще пара часовых, утро на самом деле оказалось пасмурным. Уже рассвело, оглушительно заливались соловьи, воздух вонял черемухой.

Шваб еще умылся дождевой водой из бака и только потом направился к коменданту. Комендант жил в паре улиц от школы — в отдельном доме, отобранном у какого-то местного еврея.

Унтер-фельдфебель Ганс Шваб воевал уже полтора года, и все, что он видел на этой войне, его даже не пугало, а скорее удивляло до глубины души.

Швабу было двадцать пять. Его семья уже сотню лет владела фермой под Данцигом, где Швабы выращивали трюфельных свиней. Дед Шваба сгинул еще на первой войне против русских, отец погиб уже на этой войне — во Франции. Так что за знаменитыми трюфельными свиньями с фермы Швабов сейчас приглядывали мама Ганса, да еще его младший брат, слишком маленький, чтобы отправиться на фронт. Пока что слишком маленький.

Ганс отлично помнил, как его родной Данциг в октябре 1939 года вернулся в состав Великого Рейха. Тогда были народные гуляния, все вышли на улицы и радовались, что немецкий народ снова един, повсюду были флаги со свастиками, и лица людей светились счастьем…

Ганс тогда тоже радовался, как и его отец, который еще был жив. Ганс даже вступил в НСДАП, на самом деле слишком поздно, все его друзья и знакомые вступили в партию раньше, еще до того, как Гитлер вернул Данциг в состав Рейха.

Но счастье быстро закончилось. Ганса призвали в июле 1941, через месяц после того, как СССР напал на Германию. Сам Ганс сильно сомневался в том, что СССР напал первым, но именно так было сказано по радио.

Потом было сказано, что долг немцев — помочь русским обрести свободу от еврейско-большевисткой тирании. И Ганс Шваб поехал исполнять свой долг. За последние полтора года он вдоволь насмотрелся большевистской тирании, а вот никакой свободы никому не принес. Ни немцам, ни себе, ни тем более русским.

После двух месяцев учебки Ганс Шваб оказался в 18 армии, входившей в группу сухопутных войск «Норд». Была поставлена задача взять Ленинград, по крайней мере так все тогда думали. Ганс был зачислен в штурмовики — в состав Panzergrenadier-Division, моторизированный полк, мотоциклетный взвод. При распределении учитывали личные таланты призывников, а мотоцикл Ганс водил с детства, он научился этому еще на отцовской ферме.

Первый бой — в сентябре 1941, за город Пушкин под Ленинградом. Вот тогда Ганс проказал себя, именно тогда он получил звание обер-ефрейтора и в придачу железный крест 2-го класса… Крест и сейчас был к приколот к мундиру Ганса, вот только вспоминать о том, за что он его получил, Шваб не любил. Он успел повидать много горя и боли на этой войне, и он не бежал от себя самого, как делали многие, он всё помнил. Всё, кроме того, за что его собственно наградили. Вот это Шваб хотел бы искренне забыть, просто стереть из памяти. Это было даже не столько страшно, сколько слишком дико и странно.

Пушкин был взят за час или два, а вот после этого наступать дальше штурмовикам оказалось некуда. На Ленинград они не пошли, фюрер счел необходимым просто блокировать город. Так что дивизионные танки куда-то перебросили, а Ганса со всем его полком оставили стоять в Пушкине.

Ганс тогда полагал, что ему повезло, даже умудрился съездить летом 1942 в отпуск домой. Война была рядом каждый день, большевики утюжили Пушкин артиллерией, однако Шваба Бог миловал.

Счастье резко кончилось в январе 1943, когда большевики решили пробить путь к Ленинграду и пошли в наступление. Испанские добровольцы и ᛋᛋ оказались блокированы врагом возле Колпино, полк Шваба отправили их выручать. На этот раз никакой легкой победы и никакого железного креста для Шваба уже не было. Возле какой-то разбомбленной в крошево железнодорожной станции (Ганс до сих пор не знал её названия, да и знать не хотел) мотоцикл Шваба развалило в результате попадания снаряда. Он даже не успел доехать, куда приказано, под Колпино творился настоящий ад. Пулеметчик погиб сразу, а Ганса контузило, он час провалялся в русских снегах, на тридцатиградусном морозе.

Результат — отправка в Псковский госпиталь. Впрочем, отмороженные ухо и палец Гансу врачи отрезали еще в санитарном поезде, по пути к госпиталю. За это заботливая родина дала Гансу звание унтер-фельдфебеля, а еще серебряный знак за ранение. Шваб получил круглый кусочек металла, хотя предпочел бы не его, а оставить себе ухо и палец.

Ганс теперь хуже слышал, однако палец он потерял только один, да еще на левой руке, будучи правшой, так что стрелять мог. А уж водить мотоцикл — мог тем более, хотя Ганс и пытался изображать перед врачебной комиссией обратное. Однако комиссовать Ганса домой никто не собирался. Даже отпуска отменили, как раз в связи с большевистской конратакой под Ленинградом.

Лежа в госпитале, Шваб осознал одно: возвращаться на фронт он не хочет, ни при каких условиях. Он написал своему дяде — тот был майором, комендантом лагеря для военнопленных в Вырице, а заодно генеральским зятем, так что имел связи.

Ганс искренне надеялся, что дядя поспособствует переводу Ганса в тыл, но дядя вместо этого дал Гансу протекцию в Вырицкий Шталаг, где держали советских военнопленных, и где сам дядя служил комендантом.

Так унтер-фельдфебель Ганс Шваб здесь и оказался. И сейчас он шел к своему дяде, майору Клаусу Швабу, с которым откровенно не ладил.

Час был ранний, улицы Вырицы были еще пусты. Только возле церкви торчала пара сонных полицаев.

Да еще вдали, возле леса, была видна странная процессия — оборванные и тощие русские детишки, которых из местного «сиротского приюта» (а на самом деле трудового лагеря) гнали на овощебазу. Дети работали с утра и до вечера, а тиф и голод косили их не хуже, чем большевистских военнопленных.

Шваб отвернулся, чтобы не глядеть на детей. На войну он пошел штурмовиком, но на деле полтора года прослужил в фактически полицейских частях, обеспечивая порядок в тылу. И за это время научился отворачиваться, когда нужно. А иначе на такой работе просто не выживешь.

Обиталище майора было большим крепким двухэтажным особняком, украшенным резными наличниками. Дом явно добольшевистский, при советах русские такое уже не строили.

Раньше тут жил какой-то еврей-коммунист, но его убили еще когда только взяли Вырицу, как и всех остальных местных евреев. Официально, конечно, сообщалось, что евреи все отправлены в концентрационный лагерь. Однако сослуживцы уже рассказали Гансу, что евреев просто вывели в лес и расстреляли, а трупы сожгли. И Ганс был рад, что приехал сюда позже, и что он не видел этого.

Часовой, дежуривший возле особняка, открыл Гансу ворота. Ганс было направился к дому, но вовремя заметил открытую дверь бани — в бане горел свет.

Майор обожал русскую баню, её для него топили дважды в неделю.

Майор Клаус Шваб на самом деле обнаружился а бане — пьяный и абсолютно голый. Дядя Клаус был лыс, как яйцо, носил круглые очки с огромными стеклами, у него было слабое зрение. Но в остальном — крепкий мужик в самом расцвете сил.

Последнее майор прямо сейчас доказывал делом. Перед ним на столе в предбаннике стояла опустошенная наполовину бутыль самогона, тут же лежала недоеденная картошка, соленые огурцы, сало, хлеб. На коленях у дяди Клауса сидела какая-то белокурая русская девица, тоже голая.

Мундир майора висел на гвоздике, баня давно остыла, видимо, майор уже напарился,и теперь грелся только самогоном и женской любовью.

Ганс вошел в предбанник, оглядел все творящиеся тут безобразие.

— Херр майор…

— Заходи, — перебил Клаус.

Он был на самом деле пьян, причем сильно. Рожа вся красная и явно не от парилки.

Дядя Клаус ссадил с коленей русскую девицу, нежно шлепнул её по ягодицам:

— Ступай, милая.

Девица хихикнула, умыкнула со стола целый каравай хлеба, но дядя Клаус не возражал. Потом девица схватила свой сарафан, влезла в собственные сапоги, и голая с сарафаном в руках убежала наружу.