Близости (СИ) - Китамура Кэти. Страница 21

Я взяла в руки книгу, историю Гааги, и подержала. Теперь я видела в этом томе лишь то, чем он был для меня, — свидетельство о том кратком миге, когда я возомнила, что найду себе место в городе Адриана. Я с силой швырнула книгу через всю комнату. Унижение жгло меня изнутри весь день, и на следующий день я чувствовала себя сдувшейся и изнуренной. Я сама все сделала для того, чтобы меня было легко бросить, меня припрятали про запас, я просила слишком мало, а теперь уже поздно. В таких эмоциях меня застал имейл от Яны, который я получила несколько дней спустя, — Элину она поставила в копию. Совершенно очевидно, что вам надо дружить, сообщала Яна, поэтому давайте уже дружите и чтобы на «ты».

Я пролистала переписку и увидела, что на самом деле Элина написала первая, она еще раз поздравила Яну с успехом выставки и заметила, что была очень рада познакомиться со мной. Мне это польстило, Элина мне тогда так понравилась, и я сразу написала ответ. Очень хотелось, чтобы меня отвлекли от моих раздумий, от всей этой абсолютно невыносимой ситуации. Мы договорились встретиться в кафе неподалеку от дома Адриана. Я входила в кафе, и тут меня посетила мысль: вдруг Элина спросит, не живу ли я в этом районе, что я тогда отвечу? Но, к счастью, моя неуверенность улетучилась, как только я увидела Элину. Она сидела за столиком у окна, при дневном свете она казалась более хрупкой, чем в Маурицхёйс, даже еще бледнее. Вокруг ее глаз залегли морщины, прежде я их не замечала, — наверное, она старше, чем я сначала предположила.

Я же знаю про ее брата, Антона де Рейка, думала я, садясь напротив Элины, и от этой мысли по коже забегали мурашки. Человек, которого я ни разу не видела, но о котором я уже сколько-то времени знала, чей призрак она словно бы вызвала к жизни. Элина пила травяной чай, она объяснила, что у нее сейчас проблемы со сном. Я кивнула. Наверняка из-за брата, а если спросить ее, то вдруг она мне все расскажет: об избиении, о самочувствии Антона?

Чуть помолчав, я спросила: это из-за чего-то конкретного? Спросила и заозиралась в поисках официанта, чтобы вопрос не показался слишком уж значительным. Она покачала головой. Я немного страдаю бессонницей, уже много лет, даже в детстве так было. Я подняла на нее глаза, она улыбалась. У себя в постели я вообще не могла спать, продолжала Элина, залезала в кровать к родителям, спала на полу в гостиной, однажды родители нашли меня спящей на кухонной стойке. Она рассмеялась и отпила глоток чая. Слава богу, такого больше нет. Но я соблюдаю прежний режим, принимаю меры предосторожности. Никакого кофеина после полудня, никаких экранов в спальне.

Элина умолкла. Ой, тебе надо сделать заказ, извини. Она подняла руку, и к столику подошел официант. Я заказала кофе, хотя у меня самой не все было гладко со сном, особенно в свете Адрианова молчания. Официант ушел, и Элина сказала: Яна говорила, ты тут меньше года, город у тебя на испытательном сроке, да? Мы обе рассмеялись: прозвучало имя Яны, и сразу сделалось еще проще. Ну и как у нас дела, спросила она, остаешься? Возможно, ответила я, если мой контракт продлят. Об Адриане я не стала говорить.

А где твой дом?

Семья сейчас в Сингапуре. Раньше я жила в Нью-Йорке.

Она кивнула. И как тебе работа, нравится?

Есть кое-какие сложности, ответила я, подумав о бывшем президенте. Другие синхронисты взяли моду называть меня его любимицей; я и есть его любимица, без всяких шуток. То есть, если обвиняемый тебя выделяет — это для них показатель признания, в каком-то смысле это почетно. Подобное внимание им видится желательным — вот что заставило меня подвергнуть ревизии отношение к коллегам, изменить регистр нашего общения в офисе, нашей обеденной болтовни.

Сами по себе заседания защиты оставались невыразимо тоскливыми, некий драматизм в переговорной сохранялся, но у меня снова и снова возникало ощущение, что бывшему президенту скучно, что он не слышит произносимых мной слов, что он вообще не особо слушает. И чем дальше, тем чаще мне думалось: истинная цель процесса не в том, чтобы довести до всеобщего сведения самую суть президентских деяний, а в том, чтобы притупить их посильнее, перевести в разряд нереального. Вопросы виновности или невиновности бывшего президента, по всей вероятности, не слишком занимали заседающих, вместо этого они рассуждали об уровнях, структурах и контекстах.

И в такие моменты на фоне неколебимого равнодушия бывшего президента в маленькой безвоздушной комнате среди папок и стопок бумаг внутри себя я неприкрыто зевала во весь рот. Моя задача по природе своей обезличена — я всего лишь инструмент, за те часы, что я провела там, со мной едва ли кто-то удосужился заговорить напрямую, кроме разве что бывшего президента, — но вместе с тем задача эта предполагает интимность контакта, в общем, сущий парадокс, не поддающийся разрешению. Хотя все заседания были неотличимы друг от друга, каждый раз я входила в комнату с трепетом, не зная, что меня ждет по ту сторону запертой двери. Что до Кееса, он больше никак не намекал на прежнее знакомство или на разговор в коридоре, он, по-моему, даже не смотрел на меня — вел себя так, словно меня там не было.

Элина ждала моего ответа.

Иногда это настоящее испытание — я имею в виду эмоционально.

Да уж, отозвалась она. У тебя там такие ужасы, которые и вообразить-то трудно.

В какой-то момент перестаешь понимать слова, которые произносишь. Я теряю нить — все внимание на текущий момент, за контекстом мне не уследить. Заседание заканчивается, а я не в состоянии сказать, что там было и что на самом деле говорили.

Официант поставил передо мной чашку кофе.

А ты видела фильм о переводчице? — спросила Элина, едва официант отошел. Которая на самом деле революционерка. Или нет, не революционерка, а подруга революционера, кажется так. Там сложно не запутаться. Сам фильм меня не особенно впечатлил. Но я поймала себя на мысли: вот это ясность! В конце героиня размахивает винтовкой, вся двойственность уходит, женщина знает, что будет делать. Элина умолкла и улыбнулась. У тебя как, винтовка есть?

Я помотала головой. Винтовки нет. И ясности тоже, если на то пошло.

Она рассмеялась. Оно, может, и к лучшему. Моему старшему сыну кино понравилось, но, по-моему, он запал на актрису, она очень красивая. Я спросила, сколько лет ее детям, десять и двенадцать, ответила она. Их детство — оно быстро прошло, а в каком-то смысле и не быстро. Пока они маленькие, устаешь ужасно, на себя времени совсем нет, но зато в твоих силах дать им счастье. С моими мальчиками уже не так. Они выросли, многое понимают, видят мир как он есть. Они мудрее, но также и беззащитнее.

Она говорила, а я думала, что вот на брата Элины напали, и в жизнь ее детей вошло насилие — не то, которое на экране планшета или телефона, не отвлеченное, а то, которое они способны понять. Им десять и двенадцать, в этом возрасте многие дети сталкиваются со смертью в той или иной форме: умирает бабушка, или дедушка, или какой-нибудь друг семьи. Но смерть — нечто отвлеченное, даже взрослые мужчины и женщины не всегда в состоянии понять ее. А насилие — другое дело, его проще осознать, оно подвластно воображению.

Мы живем в странные времена, отрывисто произнесла Элина, поводов тревожиться предостаточно. Взять хоть потенциальный крах Европейского союза. Я кивнула, дата референдума по Брекситу неумолимо приближалась, и опросы, вопреки всякой логике, показывали, что Британия проголосует за выход из ЕС. Такая перспектива сама по себе внушала опасения, ничего хорошего эта перспектива не говорила ни о мире, где мы живем, ни о долговечности институтов вроде Суда, да и предстоявшие американские выборы в этом смысле сулили мало приятного. Я знала, что моих европейских друзей и коллег выход Британии из ЕС порядком собьет с толку. Яна особенно переживала: если Соединенное Королевство проголосует за выход, говорила она, то как возвращаться в Англию, это будет совсем не та страна, которую она знает.

Я все волнуюсь насчет голландских выборов в следующем году, у этой страны как бы репутация толерантной, но на самом деле чуть копни и… Элина умолкла. С учетом общих тенденций я иллюзий не питаю.