Как я охранял Третьяковку - Кулаков Феликс. Страница 67

Такая вот была насыщенная пятница. В полпятого вечера, после закрытия Депозитария я покинул второй этаж. Гори оно все синим пламенем… Морально опустошенный и физически надломленный я пришел в дежурку, где без церемоний немедленно ухнул грамм сто «Мордовской», чем потряс присутствующих. Ожидаемого облегчения не наступило. Грело и утешало меня только одно: доброе дело, малая малость, совершенная для другого человека. Для безутешного Павла Макаровича, потерявшего горячо любимого дядю.

Спустя почти четыре года правда открылась мне. Как обычно она была отвратительна. Оказалось, что в тот день вовсе не безвременно покинувший этот мир родственник явился причиной странного поведения сотрудника Тюрбанова.

На самом деле, накануне он в компании с Кулагиным всю ночь употреблял спиртное. Кроме того, лживый Тюрбанов суетливо возился вокруг продажной женщины, которую они с Кулагиным цинично привели в дом павликовых родителей. Суетился причем не напрасно, что, конечно, еще более отягощало его вину.

Жалко, что я узнал про это так поздно. Клянусь, все оставшееся до добровольного увольнения из рядов «Куранта» время милый Павлик провел бы сидя как дрессированный попугай без подмен и обеда на периллах шестой лестницы. И я бы его еще заставил покрикивать время от времени: «Пиастры! Пиастры!».

20. Как я Горобцу диван подарил было, а потом передумал

Стою как-то на «пятнадцатом» посту в пору своей курантовской юности и административной ничтожности. То есть, еще будучи рядовым этажным полузасранцем. Естественно скучаю, как же иначе. Вдруг, чу! Виденье!

Движется мимо меня Вованко Горобец. Тот самый Вованко, который первый курантовский выпивоха, второй щеголь после Крыкса, бретер и блестящий ловелас, а вообще, если в двух словах – человек-легенда. Много вот у вас, например, знакомых человеков-легенд? Ну и не пиздите тогда. А у меня был один. Горобец.

Вован по обыкновению своему предельно сосредоточен, он как бы сфокусирован на невидимой окружающим цели. При нем присутствует полиэтиленовый пакет с размытым изображением полуголой женщины. В женщине интуитивно угадывается популярная певица-исполнительница хороших песен Ирина Салтыкова. И это, ох, как неспроста! Не Салтыкова, разумеется. Пакет.

Дело в том, что Горобец, будучи по происхождению дворянином (хотя бы и незаконнорожденным), категорически не признавал холодных перекусов, бутербродов и сухомяток. Классический обед пролетария – полбутылки кефира и подмосковный батон с размазанным по нему плавленым сырком «Волна» был не для него.

– Так питается плебс и дворовый люд, – говаривал Горобец. – Уж лучше смерть, господа!

В рабочий полдень Вован удалялся на «восьмерку» где на походном керогазе разогревал в зависимости от обстоятельств то корейскую лапшу Доширак, а то и свиные биточки по-эльзаски под пикантным хреновым соусом а-ля Жирондэ из ресторации «Пушкен». Подозреваю, милейший Горби там иной раз и тридцать капель пропускал – как бы для аппетита. Как бы в виде аперитива.

Хотя тут и подозревать-то нечего. После того, как пару раз Горобец надрызгался на «восьмерке» не поверите, ну вот в совершеннейшее говно, Е.Е. запретил ему отлучаться из Галереи в обеденный перерыв. Я чуть раньше упоминал о некой заветной цели, владеющей помыслами Горобца и про его необыкновенно сосредоточенный вид. Цель была благородна и очевидна – жахнуть соточку в одно свое горобцовское рыльце.

Я принялся подманивать Горобца энергичными заговорщицкими жестами. Мол, иди сюда, Вовчанский! Мол, дело есть рублей на полтораста! Горобец осторожно приблизился. Меня многие в «Куранте» не то чтобы боялись в прямом смысле этого слова, но как бы это точнее выразиться… Старались никаких дел со мной не иметь. Репутацию я имел, что и говорить, неважнецкую… Моченую, что твои консервированные яблоки. Буквально за три дня до описываемого случая я составил изящный заговор против Гены Горбунова.

Анатомия заговора была проста. Каким-то чудом у Кулагина обнаружились пятьсот рублей одной бумажкой, что и натолкнуло меня на определенные идеи. Сотрудники передавали купюру друг другу и подробно рассказывали Геннадию про неожиданную квартальную премию, пожалованную личному составу батькой Побегаловым, якобы по случаю собственного тезоименитства. В качестве неоспоримого доказательства, демонстрировались кулагинские пятьсот рублей.

Необходимо заметить, что в «Куранте» НИКОГДА не бывало премий. Насколько я знаю, даже сама возможность материального поощрения сотрудников руководством не рассматривалась. Ну не приходила эта простая мысль ему (руководству) в голову, что ты тут поделаешь… Штрафы были, но премии, повторяю, не случались никогда.

Как-то Виктор Викторович Кротов пресек попытку выноса редчайшего антикварного альбома из Административного корпуса. Так ему за его геройство и бдительность:

а) объявили перед строем благодарность,

б) подарили на память томик английского сочинителя Вильяма Шекспира «Сонеты».

Виктор Викторович, который отчего-то всерьез надеялся чуть ли не на три тысячи рублей премиальных с досады утопил произведение в унитазе. И это не было спонтанным, совершенным в состоянии ослепления поступком – «Сонеты» он топил по частям в течении двух дней. Ходили слухи, что страницей с дарственной надписью Виктор Викторович мстительно подтер жопу.

История с премией принадлежала жанру ненаучной фантастики. Даже Гендос ни за что бы в нее не поверил, но пятихатник, который мы вертели у него перед мордой сделал свое дело. Пятихатник являлся аргументом с большой буквы Пы и бил через дымоход наповал. Гене показалось невозможным, чтоб у такого количества народа разом завелись этакие деньжищи. В принципе, он был совершенно прав.

– Однако, Гендос, – сказал я ему. – Есть один нюанс.

– Какой нюанс? – насторожился Геннадий.

– Недавно в «Курант» вербанули трех новых сотрудников. Так?

– Так.

– Ну и что из этого следует, по-твоему?

– Что?

И я раскрыл Геннадию всю неоднозначность ситуации.

Бухгалтерия, говорю, как институт косный и малоподвижный, не успела среагировать, и денег выписала по старой ведомости. То есть троим, как не крути, а не хватит. И, мол, я догадываюсь уже, кто именно останется тридцать третьим лишним на нашем премиальном пикнике. А когда в следующий раз нам Третьяковка бабла переведет – этого, пожалуй, и сам Святой Пафнутий не знает.

Это все я выдумал для вящего драматизма, чтобы Гена острее прочувствовал момент.

– Ну мне-то хватит, – робко понадеялся Гена. – Я же тут раньше них был…

– Как же, хватит! Хватило одному такому! – ответил я с нескрываемым сарказмом, и удалился, помахивая деньгами.

Растревоженный и возбужденный, Гендос решил не ждать милостей от природы, а в кои-то веки проявить ловкость и оборотистость. Он прямо с поста побежал в дежурку, имея твердое намерение оставить за бортом неудачников, урвать у них буквально из-под носа свои кровные. Ха! То-то все удивятся! И на этот раз клювом пощелкает кто-то другой!

Н-да… Нетрудно догадаться, что вместо жирного куска праздничного торта Гену ждал неприятный сюрприз.

Давайте, я раскрою уже карты, а? Для тех, кто еще не понял. Вся эта писанина и затеяна ради того, чтобы рассказывать о таких вот неприятных сюрпризах. Ну и еще обо мне, конечно. Какой я замечательный придумщик и остроумец.

В дежурке сидел красный и злой Иван Иванович Чернов, старший сотрудник первого этажа. Ваня был абсолютно не в духе оттого, что получил нагоняй по служебной части. Евгений Евгеньевич отчитал Ваню во все отверстия за крайне приблизительное представление о служебных обязанностях, которое имелось у некоторых сотрудников.

Ванина версия случившегося была такова.

Михаил Борисович Лазаревский, понимаете ли, ушел с поста в туалет по большому делу и отсутствовал целых двадцать минут. Ничего в этом дурного не было бы, да Михаил Борисович не придумал ничего лучшего, как закрыть Галерею на время своего отсутствия. Факт того, что нынче воскресенье, четыре часа пополудни, пик посещаемости Михаила Борисовича не смутил ни капельки.