Черты и силуэты прошлого - правительство и общественность в царствование Николая II глазами современ - Гурко Владимир Иосифович. Страница 58

Зная эти свойства Стишинского — его медлительность и нерешительность, Плеве вполне сознавал, что возложить на него ответственность за работы по пересмотру крестьянских узаконений значило похоронить их. Знал, разумеется, Плеве и основное свойство Стишинского, а именно чрезвычайную узость его умственного горизонта. Разбираться в основных чертах какого-либо дела Стишинский был не в состоянии; внимание его неизменно прицеплялось к тем мелким подробностям, из которых оно слагалось, и выбраться из этих подробностей он не мог. Творческой фантазии в нем не было и помину. Одновременно знал, однако. Плеве и другую особенность Стишинского, а именно его природную непоколебимую приверженность ко всему существующему, и поэтому он был уверен, что его участие в разработке новых узаконений о крестьянах вполне удержит от сколько-нибудь стремительного новаторства. Действительно, Стишинский при разработке и обсуждении любых законопроектов исходил из положений действующего закона и всякую новеллу органически отвергал. Делал он это совершенно бессознательно и, несомненно, был бы удивлен и даже обижен, если бы ему это кто-либо сказал. Однако самое удивительное (чего Плеве не знал) — это то, что коль скоро какая-либо новелла, даже такая, против которой он первоначально упорно возражал, проникала в законодательство, так он тотчас же не только с ней примирялся, но высказывался за ее строжайшее соблюдение и против всякого ее видоизменения столь же горячо возражал, как ранее упорно противился ее установлению. Если таково было вообще отношение Стишинского ко всякой, даже незначительной реформе, то по отношению к узаконениям о крестьянах оно выражалось с особенной яркостью. Институт земских начальников, как я уже упоминал, был его любимым детищем, и все, что в его представлении было способно умалить значение этого института, встречало с его стороны искреннее негодование. Выражалось это и отражалось на ходе дела в особенности тем, что, участвуя по должности товарища министра во 2-м департаменте Сената, он с необыкновенным упорством и энергией отстаивал обжалованные решения местных крестьянских учреждений.

Кроме того, Стишинский когда-то в далекой молодости составил вместе с неким Матвеевым небольшой, в несколько десятков страниц, сборник крестьянских обычаев в области наследования^[249] и поэтому почитал себя за обязательного защитника крестьянского сословного, руководствующегося обычаями суда.

Все эти отличительные свойства Стишинского были известны, хотя не в полной мере, и мне, так как я имел с ним дело еще по работе в Особом совещании по делам дворянского сословия, управляющим делами которого он состоял, и меня, конечно, смущало, как при этих обстоятельствах пойдет у нас совместная работа и какие установятся личные отношения. На деле, однако, и то и другое наладилось без всякого труда и без малейших трений. Обусловлено это было двумя свойствами Стишинского весьма различного порядка. Первое из них состояло в том, что в представлении Стишинского воля и мысль всякого начальства были столь же священны и подлежали столь же строгому соблюдению, как действующий закон. По отношению же к Плеве, своему долголетнему начальнику, Стишинский держал себя в высшей степени подчиненно и никакие его решения никогда не оспаривал. Таким образом, коль скоро Плеве признал соответственным поручить другому лицу руководство, по существу, работами по пересмотру узаконений о крестьянах, а ему предоставил лишь председательствование в коллегиальном обсуждении вырабатываемых законопроектов, так Стишинский этому всецело подчинился. Другая причина, приведшая к установлению между нами наилучших отношений, была исключительная личная порядочность Стишинского. Абсолютно чуждый всякой интриге, лишенный к тому же чувства зависти и мелкого самолюбия, Стишинский вполне удовольствовался той ролью, которая была ему предоставлена, и ни прямо, ни косвенно не стремился ее изменить.

В результате молчаливым между нами соглашением установился такой порядок, что большинство текущих дел по земскому отделу, в том числе почти все рапорты в Сенат, проходили мимо меня непосредственно к Стишинскому, который объяснялся по их поводу с моими сотрудниками, все же дела общего значения, а равно возникающие принципиального значения текущие дела, равно как все личные назначения по крестьянским учреждениям, проходили мимо Стишинского и докладывались мною непосредственно Плеве. Правда, доклады эти по обычаю должны были происходить в присутствии товарища министра, т. е. Стишинского, но на практике и этот порядок был отменен, так как Плеве назначил мне временем доклада те дни и часы, когда Стишинский должен был присутствовать во 2-м департаменте Сената. При этом Плеве отнюдь не скрывал, что делал это вполне сознательно, неоднократно встречая меня фразой: «Так как сегодня Александра Семеновича нет, нам можно говорить по душам».

Словом, создалось такое положение, что Стишинский не только не вмешивался в управление земским отделом, но был совершенно вне курса того, что в нем делается: многие выработанные в отделе законопроекты отправлялись на заключение ведомств, а затем представлялись в Государственный совет при полном неведении Стишинского о самом их существовании. И вот тут-то в особенности обнаруживалась необыкновенная добросовестность Стишинского. Дело в том, что в Государственном совете представления Министерства внутренних дел по земскому отделу должен был защищать он же, причем, однако, узнавал он об этом обыкновенно лишь за несколько дней до их слушания. И вот Стишинский в Государственном совете защищал эти представления во всех их мельчайших подробностях и лишь накануне их рассматривания Советом, обычно в очень поздние часы ночи — мы оба занимались по ночам, спрашивал меня по телефону, как ему наиболее убедительно мотивировать то или иное предположенное правило, которое ему не совсем понятно.

Свою добросовестность и совершенно исключительную деликатность по отношению ко мне Стишинский проявлял и в другом отношении, а именно — он считал своим долгом по всякому представлявшемуся ему важным делу, дошедшему до него помимо меня, спрашивать мое мнение. Происходило это также исключительно по ночам и по телефону, что, признаюсь, меня иногда просто бесило, так как то, что Стишинскому представлялось исключительно важным, в моем представлении имело лишь весьма малое значение, а объяснения по телефону, продолжавшиеся иногда часами, я просто ненавидел. Но, как я ни убеждал Стишинского, что мне совершенно безразлично, как Сенат решит то или иное дело, — наши телефонные разговоры касались преимущественно этих дел, — он все же в течение продолжительного времени продолжал таким путем спрашивать мое мнение, пока, наконец, не убеждался, что ничего путного от меня не добьется.

Впрочем, бывало, что мои сослуживцы, не особенно его любившие за его мелочность, никак не могли сговориться со Стишинским по какому-либо делу и в таком случае обращались ко мне с просьбой лично с ним переговорить, но обычно я, для скорости, направлял такие дела иначе, а именно — просто представлял их на подпись Плеве, который всегда подписывал подобные бумаги, не читая. Сам же Стишинский этого даже не подозревал, так как про всякое дело, уходящее из его непосредственного поля зрения, он тотчас забывал.

Столь же благополучно наладилось у нас и рассмотрение под председательством Стишинского проектов новых законоположений о крестьянах. Правда, вначале Стишинский стремился свести всю эту работу к введению в закон лишь последовавших в разъяснение действующего закона многочисленных сенатских решений, иначе говоря, к простой кодификационной работе, которую он тем более любил, что именно этим был исключительно занят на своей предшествующей должности товарища государственного секретаря. Однако на этой позиции он удержался недолго, и я решительно не помню ни одного, даже мелкого, случая, когда бы он в конечном результате не согласился с моим мнением. В крайних случаях мне достаточно было сделать видимость уступки, состоящей в некотором изменении редакции предположенного новшества, чтобы получить и его согласие. При этом также проявлялась основная особенность Стишинского, а именно преклонение перед совершившимся. Согласившись, иногда после довольно упорных возражений, с каким-либо новым принципом, он уже почитал его священным и горячо поддерживал всякие предположенные способы его осуществления на практике. Именно это произошло с вопросом о поощрении крестьян выселяться на хутора и комассировать^[250] свои надельные земли в отрубные участки. Считая первоначально, что это будет содействовать разрушению общины, неприкосновенность которой он, конечно, отстаивал, Стишинский против признания этой меры, принципиально желательной, в течение нескольких длительных наших совещаний упорно возражал, когда же, наконец, согласился, то превратился в самого горячего ее сторонника. При таких условиях участие Стишинского в разработке проектов новых узаконений о крестьянах не только не было вредным, а, наоборот, весьма полезным как редкого знатока всей обширной сорокалетней сенатской практики, несомненно осветившей многие стороны крестьянского быта и распорядков.