Овидий в изгнании - Шмараков Роман Львович. Страница 32

Средний сантехник подпер отягощенную голову рукой и превратился в страдальческий камень, нависший в раздумье над историей беззащитной Молли Осборн и обезумевшего мистера Осборна.

Положим, мистера Осборна можно переименовать в аспиранта Федора. Будто бы он защитился, бросил свою… кто там был его женой, Лику или Леру? Ага, Лику… так вот, бросил свою Лику… оторва, правду сказать, та еще… или лучше даже не бросил, а, проявив изумительное, прямо-таки дьявольское коварство, инсценировал свою смерть в результате бытового поражения электропроводкой… способ потом можно продумать… и первым же поездом в Салехард. Ночным. Два тридцать семь. Плацкарт, сонные проводники, нечесаная нога в носке, торчащая с верхней полки на уровне проходящего рта. Это все живенько описать. А Лера в Салехарде родила от него мальчика. Если только Орест Николаевич не заставил ее сделать аборт. Он, кстати, не заставил?.. Нет, прямо об этом не упоминается. Странно, как это он… Железный вроде старик, а дал такую слабину… Действительно, упертая девка. Вся в него, может гордиться. Значит, родила мальчика и назвала его… не Джонни, а какие еще имена есть мальчиковые… Георгий, например. Отлично. Лера родила в Салехарде мальчика, назвала его Георгий и живет с ним, снимая комнату в коммунальной квартире на свою скудную зарплату сборщика камней. Питается ягелем, добывая его из-под снега. Делает из него окрошку и заливное. Деда Мороза ребенку раз в год не может привести по безденежью. И тут приезжает Федор, ловит ее, плачущую, в широкие объятия, дескать, теперь, Лера, мы будем счастливы, мы и наш маленький Георгий, немедленно купим однокомнатную квартиру с холодильником… Холодильник станет очагом нашего уюта, мы в нем будем хранить еду и вообще вещи, требующие охлаждения… Интересно, какие вещи в Салехарде требуют специального охлаждения… Взывают к нему, так сказать… А их сосед, Николай Фомич, бывший дежурный по переезду на железнодорожной станции Лабытнанги, разводит пчел… Нет, это вряд ли.

Он вдруг заскучал и почувствовал отвращение к себе как писателю, столь резкое, что хотелось его чем-нибудь заесть.

— Как дела? — спросил, входя в дверь, старший сантехник, разгоряченный от любимой работы.

— Доброе утро, — басом сказал младший, приподнимая от подушки голову с розовым рубцом на щеке.

Средний посмотрел на товарищей со сдержанным скепсисом.

— Джентльмены, — сказал он, — боюсь, я вынужден пересмотреть статьи нашего договора. Условия, в которые вы меня поставили, не соответствуют ожиданиям и крайне затруднительны для психически здорового человека вообще.

На него посмотрели с напряжением.

— Я предлагаю вам обоюдно ознакомиться с плодами ваших трудов, — сказал он. — Обещаю, вы будете удивлены.

— Погоди, Василь, дай хоть кусок колбасы съесть, — пробурчал старший, разуваясь.

— Дайте умыться хоть, — пробасил младший, утыкаясь розовым лицом в подушку.

— Умойтесь и съешьте кусок колбасы, — согласился средний. — Я буду с нетерпением ждать, когда эти детали туалета будут вами тщательно выполнены, потому что хочу видеть ваши лица, с головой погруженные в чтение.

Наконец они, умытые и с колбасой в глубоких зубах, но позадумавшись, уселись за чтение. Средний сантехник, выступая организатором мероприятия, дал старшему сантехнику накладные младшего, пронумерованные в сюжетном порядке, а младшему — тетрадь старшего.

— Опять она, — поморщился старший, поднимая голову от прадедушки в канотье. — Отвлекает, честное слово. Сань, — распорядился он, доставая мятый стольник, — поди, дай ей, и пусть сыграет «Мурку». Скажи, для Семена из Самары по просьбе друзей.

Саня сбегал и вернулся под высокую соль виолончели.

— Не берет, — доложил он. — Торгуется.

— Ну и пес с ней. Ничего вообще не получит.

Они сконцентрировались на чтении.

С гадливостью проследив за фантазией соавтора, они прочли последнюю страницу и одновременно отозвались:

— Удивительная дрянь.

— Прекрасно, — обобщил средний сантехник. — Теперь, когда мы достигли единства эстетических эмоций, я намерен предложить на обсуждение такой вопрос. Что делать будем? Вариант «выбросить» не дебатируется, потому что жалко.

Три товарища надолго задумались, и наконец младший вполголоса сказал:

— Ну, есть такое предложение…

Глава пятая,

в которой кавалер Бернини проявляет себя наилучшим образом, а все остальные — кто лучше, кто хуже

Под каменистым небосводом, озаряемым багрянцем вывернутого фонаря, прослышав о человеке, с которым уходит почта, набежали, оттеснив тщетно негодующего пасечника, и плотно обступили Генподрядчика, дергая за подол и вывертывая пуговицы.

— Во второй комнате, как войдешь, под половицей будет бюст Менжинского, очень хорошей сохранности, так ты возьми себе за труды; а внучке моей, милок, вот что передай…

— Зайди и просто скажи ей: «Помнишь?» Просто вот так скажи: «Помнишь?» И так лицом посмотри на нее! И все, выйди сразу! Не оглядываясь! Понял? Никогда не надо оглядываться!

— В Сивцев Вражек не забудьте заглянуть, голубчик! В Сивцев Вражек! Дом Алексеева! Сверчков моя фамилия, Свер-чков! Как звать, не помню!

— Господи, чем я оброс, — с тоской стонал Генподрядчик, обирая с себя прилипчивых мертвых, как обугленный репей. — А меж тем дома — жена. Кандидат искусствоведения. Грудь пятый номер, курицу печет на бутылке, Гайдна слушает, сто первую симфонию, за дирижерским пультом — Альберто Лиццио. А тут Маша эта… Как бессмысленны воспоминания юности! Нахлынут, и такие глупости творишь! На бумагу, — кричал он нахлынувшим туземцам, — на бумагу пишите, что передать! Кто неграмотный — кресты ставь, не позорь бедняцкий класс! Один крест — буква «А», два — буква «Б» и так далее! И не задерживаем с отправкой! Обобщайте, пожалуйста, материал, не надо писать, какого числа и с кем, пишите просто — «чревоугодие»! Буква «Ч» — двадцать пять крестов! Не списывайте у соседей, не надо переносить их ошибок в свою биографию! И, кстати, сумки не найдется у кого-нибудь?

Беснующаяся вокруг толпа улеглась, выделив из себя подмножество людей, в прошлом активно сотрудничавших с органами принуждения; в результате их профессиональных действий очередь приняла разумную стереометрическую форму, а количество передач было уменьшено до одной с физического лица и двух с юридического. Закончив импровизированный прием общением с ходоками из погибшего народа, противоречиво излагавшими, как именно и за какое конкретно правое дело погиб их народ, Генподрядчик взвалил на плечо сумку с настойчивыми напоминаниями о себе и, сказав:

— Ну, все, мужики, бывайте. Живите тут по совести, — обернулся в сторону подъезда, поскольку рабочее время заканчивалось, и увидел, как подъездная дверь затягивается по всей высоте очень красивым плетением узлистого терна, на котором там и сям вывешиваются и распускаются большие мучнистые цветы, опыляемые бабочками с плотоядным выражением синих глаз на крыльях.

— Маша, — приглушенно позвал он, приблизившись щекой к колючему гобелену, завесившему подъезд. — Маша, я подозреваю, это ты. Я понимаю, это ты так горько шутишь и, разумеется, имеешь основания… так вот давай ты меня впустишь и будешь шутить в моем присутствии… Это все прекрасно, но надо меру иметь… Ничего слишком, помнишь, Маша, нам говорили на диамате… Маша! Ответь мне! Я не могу здесь оставаться! У меня пожелания людей! Тут одних сормовских рабочих больше, чем их на земле осталось! А ткачихи ивановские! Одна другой искуснее! Когда они выткали для исландской делегации панно с изображением сумерек богов, все просто поражались, обсуждая это за чаем с вафлями «Вермеерские»! Маша! Маша! Открой! Пусти! Пусти! Что за ревнивая баба, прости Господи! Сколько лет пройдет, пока ты уймешься!

Он больно укололся лицом о терн и отскочил на скамью. Толпы мертвых молча посмотрели, как их почтальон не оправдывает доверия, а потом начали отбирать письма.