Овидий в изгнании - Шмараков Роман Львович. Страница 39

— На верхнюю.

В помещении, которое служило баней не за страх, а за совесть, было сыро и вонюче, по местам тускло светились подозрительные шайки, неприятная глазу ветошь лежала на плесневой лавке, а тяжелый бюрократический стол, у которого одна гнутая нога была львиной, а другая в калоше, казался здесь воспоминанием о каком-то затаенном извращении, которое представить во всей полноте было невозможно. На столе стояло зеркало, против него другое.

— В кругах, которые могут себе позволить, — сказал незнакомец, когда Генподрядчик поинтересовался о пахучем ворохе эвкалиптовых веников, — это сейчас модно. Хотя купить трудно. Возможно, это поднимает спрос. Обычно берут в Московском зоопарке, у сторожей, которые при коалах.

— Изо рта рвут у медведей, — заметил Генподрядчик. — Кто ел из моей миски и оставил ее пустой.

Незнакомец пожал плечами.

— Из-за стола надо вставать с чувством легкого голода, — сказал он. — Сейчас такие диетические веяния. Не знаю, чем эвкалиптовый веник лучше национального…

— Тени на спину не бросает, — предположил Генподрядчик.

— Зато он очень жесткий, и если им прямо так пользоваться, то дает множественные микропорезы. Жжет кожу потом, — пояснил незнакомец. — Поэтому как делают: перед употреблением ошпаривают их кипятком, раскладывают на лавке и обухом топора, как, знаете, отбивную, немножко проходят, туда и обратно.

— Ну, тогда-то уж хорошо?

— Тогда хорошо.

Был уже двенадцатый час ночи, и незнакомец собрался уходить. На память о знакомстве он подарил Генподрядчику мельхиоровый подстаканник с рельефом, представляющим битву богов с зоотехниками Прилепского конезавода. Генподрядчик, ничего не подаривший, извинялся тем, что их встреча произошла импровизированно, и они простились, уклоняясь, однако же, от объятий.

Теперь Генподрядчик сжимал сосиску в руке, чувствуя себя одиноко, а свечи трепетно горели, сгущая тени по углам. Где-то прошипели часы и ударили двенадцать. Генподрядчик встрепенулся и наклонился к зеркалу, возмутившаяся глубь которого выносила в его сторону человека с общительным лицом и руками, уютно сложенными на животе. «Платон Александрович? — спросил Генподрядчик и отчего-то заторопился: — Очень приятно; у меня тут вот сосиска для вас… примите, пожалуйста, за беспокойство…»

— Спасибо, спасибо, — изящно кланялся Платон Александрович, пухлыми пальцами придерживая вплывшую в зеркало сосиску. — Отведаю непременно. И тест обязательно просмотрю. Очень интересно.

— Платон Александрович, у меня дело к вам…

— Уж я наслышан, — живо сообщил Платон Александрович. — Слухами под землей полнится.

— Так я могу с вами посоветоваться?

— Советуйтесь, — немедленно согласился Дисвицкий.

— Что мне делать?

— Это смотря по тому, чего вы хотите добиться, — ответил Дисвицкий. — Если вам, например, бессмертия, то я бы первым делом советовал обтирания холодной водой и комплекс упражнений для брюшного пресса, у меня тут где-то оставалось пособие, от предыдущей сосиски… минутку, куда же это я задевал, вот голова садовая…

— Не до бессмертия мне. Выйти бы отсюда.

— Если вы попробуете вон ту дверь, что у вас за спиной…

— Не из этой бани, а отсюда вообще.

— Если отсюда вообще, то из него выйти нельзя, — сказал Дисвицкий. — Отсюда будет везде, и можно только по нему двигаться. С края на край. Выйти можно из частного отсюда в другое сюда. Вас какое отсюда сейчас интересует?

— Не знаю, — честно сказал Генподрядчик.

— Тогда в какое сюда вы хотели бы попасть?

— В то, из которого я пришел.

— То есть вы хотите попасть в оттуда.

— Можно и так сказать, — согласился Генподрядчик.

— Значит, вы из отсюда хотите попасть в оттуда.

— Да, — безнадежно сознался Генподрядчик.

— Дело нелегкое, — бодро сообщил Дисвицкий. — Мало кто добирался. Карты, главное, нету приличной, только абрисы. А по абрисам — это такая морока, что…

— Я в молодости участвовал в спортивном ориентировании, — довел Генподрядчик. — Я сумею.

— Вот как, — заинтересованно сказал Дисвицкий. — А было ли, позволю себе спросить, ваше ориентирование достаточно спортивным? Не допускали ли вы, ориентируясь, чего-либо такого, о чем вспоминаете со жгучим и запоздалым раскаянием?

— Ничего не было, — упорствовал Генподрядчик.

— Нельзя быть уверенным, — мягко заметил Дисвицкий.

— Ну уж нет, — решительно сказал Генподрядчик. — Если я вижу, что что-то происходит, то происходит именно это, а не что-нибудь другое.

— А вы, простите, не могли бы сейчас вспомнить, когда что-то происходило, и это было именно то, что происходило, а не что-то другое? Это я не к тому, что мне хочется вас запутать, а просто со мной все время так, что когда что-то происходит, то совсем не оно, а что-то такое, что должно сейчас происходить совсем в другом месте. Или здесь, но в двадцатых числах. Поэтому мне интересно, как это у вас бывает.

— Скажем, песня про Амур, — почему-то вспомнил Генподрядчик.

— Это где часовые стоят? Задушевная песня. И что же именно произошло?

— Жена изменила пограничнику. Попугай ее выдал, и пограничник ее наказал, а потом утопился.

— Я бы не делал таких, прямо скажем, безапелляционных выводов. Смотрите. Жена встречает мужа с дежурства в невеселом расположении — почему? Неизвестно. Попугай сообщает, что его дом посетила измена. Пограничник думает, как вы, и убивает жену совершенно напрасно.

— «Ты прав», сказала она, — напомнил Генподрядчик.

— Она имела в виду: «На основании сделанных тобой заключений этот поступок вполне закономерен, едва ли следовало ждать иного. К сожалению, сами твои заключения ложны». В таком примерно духе она выразилась, когда сказала: «Ты прав, только жаль». Затем она успевает сообщить, что беременна от него. Это не только объясняет ее угнетенное состояние, но и совершенно ее оправдывает перед лицом мужа. Я бывал на Амуре, там строгие нравы, и сексуальные связи в период беременности абсолютно исключены. Пограничник вырывает попугаю язык, то есть орган, которым тот согрешил, и называет этот язык предательским.

— Автор называет, — уточнил Генподрядчик.

— Что автор, что пограничник — это, я вам доложу, одно и то же. Не менее половины знакомых мне пограничников были образом автора.

— А остальная половина?

— Остальная просто ходила на дежурство по графику. Им нравилось ловить нарушителей. До смешного доходило: иной раз сами заставят что-нибудь нарушить, через не хочу, дают полчаса форы — и за ним. И весь день кувыркаются, пока ужинать не позовут. Строго говоря, попугай не соврал, потому что измена проникла-таки в дом, только изменил ему сам попугай, оклеветав его жену. При этом, заметьте, попугай сообщил пограничнику о своем намерении изменить, еще не осуществленном, и само это сообщение вследствие своей недосказанности и было актом измены. Порочный круг. Попугай справедливо наказан, а пограничник карает себя за опрометчивое доверие к молве, топясь в большой реке, ибо, как говорит пословица, «мирская молва — морская волна». Эта грустная песня посвящена тому, что ошибаются не чувства, а разум, делающий из них ложные заключения. Пограничнику, когда он был молодым и катал свою невесту по Амуру в золотистой лодочке, доводилось видеть, что весло в воде выглядит сломанным, но он знал, что весло на самом деле целое и платить лодочнику за порчу инструмента не придется. Жаль, что он вовремя не вспомнил об этом оптическом инциденте.

— Что-то меня в этом объяснении смущает, — сообщил Генподрядчик. — Зачем это было попугаю?

— Мало ли, — развел Дисвицкий руками. — Что там их связывало в прошлом, я не знаю. Попугаи вообще крайне злопамятны и в этом отношении могут равняться со слонами, их обида таится годы, вынашивается в бессонных ночах, а потом разражается ударом в спину. Пограничник, спеша в последний путь к реке, тоже наверняка задавался риторическим вопросом, как мог его попугай допустить такую неблагодарность. Скорее всего, он уже не помнил, что когда-то недоложил ему зерна или оборвал его общительную речь, мешавшую смотреть телемост с Америкой. Эти птицы, они, знаете ли… да, птицы…