Лишний в его игре - Филипенко Алена. Страница 20

— Что ж, Ярослав. Комиссия выявила некомпетентность моих знаний, — говорит она с насмешкой, все еще уверенная в своей правоте. — И в силу новых обстоятельств твоя оценка будет аннулирована.

На следующий день, придя на первый урок, я вижу: одноклассники окружили учительский стол, где лежит раскрытый журнал. Наверняка рассматривают клетку, в которой еще вчера стояла моя двойка, а сегодня — выцарапанная лезвием пустота. Мне все аплодируют. Будто я воистину супергерой, который освободил город от злодеев. Даже Хмарин смотрит на меня круглыми от восхищения глазами, и это мне безумно льстит.

Воодушевленный, решаю и дальше бороться с произволом. Вот только борьба эта выходит мне боком. Учителя злятся, когда я заступаюсь за кого-нибудь и пытаюсь с ними спорить, и отрываются уже на мне. Соколов им в этом помогает: когда меня вызывают к доске, заваливает меня вопросами.

Моя успеваемость начинает падать. Я и раньше учился так себе, но обходился без двоек, а теперь двойки на меня просто сыплются. Школа уже настолько противна, что вызывает рвотный позыв. Часто прогуливаю уроки. Маму постоянно вызывают к директору, мы с ней ссоримся еще больше.

* * *

Вечером 14 февраля по всем новостям показывают новости об обрушении «Трансвааль-парка» [7] . На следующий день в школе мы живо это обсуждаем. Катастрофа жуткая, но многие почему-то не осознают, что погибли реальные люди, ведут себя беспечно и даже шутят по этому поводу. Для них все это произошло где-то в параллельной реальности. «Трансвааль-парк» даже входит в наш сленг. Если, к примеру, кто-то накосячил, теперь можно сказать: «Ну что за Трансвааль-парк? Нормально нельзя было сделать?» А если случается какое дерьмо, воскликнуть: «Это какой-то Трансвааль-парк!»

А еще наша традиционная игра в «слона» немного меняется. Теперь это называется игра в «Трансвааль-парк». Вместо колонны игроки одной команды встают в два ряда головами в центр, образуют подобие крыши, а вторая команда должна с разбегу прыгнуть наверх и эту «крышу» разбить. Учителя, узнав, во что ученики играют, ругаются, называют игроков черствыми к чужому горю.

Я в этом плане с учителями согласен. Мне не нравится, когда вот такую реальную катастрофу превращают в комедию. Погибли люди. А что, если бы подобное произошло где-то совсем рядом, с нашими близкими? Разве тогда ученики продолжили бы и дальше эту свою комедию? Сомневаюсь.

Я никого не пытаюсь перевоспитать, мне дела нет до того, как считают другие. Просто сам я с тех пор, как «слона» модернизировали, перестаю в него играть.

* * *

Во второй раз вижу Хмарина у себя дома. Когда он уходит, спрашиваю у мамы:

— Он что, опять учился в подъезде?

— Нет. Приходил ко мне на занятие.

Я удивляюсь:

— За деньги?

Денег у Хмарина быть не может.

Мама теребит нитку жемчуга на шее и виновато отвечает:

— Бесплатно.

Я недоумеваю:

— Что это еще за благотворительность?

— Жалко мне его. Хочется помочь.

Мама слегка взволнована, что ей несвойственно. Даже щеки порозовели. Не удержавшись, едко говорю:

— Чего его жалеть? У него семья есть. И он работает вообще-то, так что может и заплатить за занятия. А у тебя время — деньги.

— Он зарплату ведь маме отдает, — спорит она.

— А та отдает ее продавщице в винном магазине! — напоминаю я. — Так что твоя благотворительность уходит на развитие алкоголизма.

— Мне неважно, куда уходит его зарплата, — бросает мама в сердцах. — Главное, что я с него ничего не беру. Ему тяжело живется, Яр. Только взгляни на него! Мы с тобой не бедствуем, почему не помочь тем, кто нуждается?

Я качаю головой:

— Слух по школе быстро разойдется. И когда все с щенячьими глазами будут тебя просить с ними позаниматься бесплатно, тоже не откажешь?

— Данил меня не просил. Я сама предложила.

— Мам, по-моему, ты просто слишком наивная.

— Пусть так. — Вижу, что маме тяжело дается этот разговор, она хочет его замять. Потому даже соглашается со мной, что редкость. — Но главное, моя совесть чиста.

Вообще мне ведь тоже жалко Хмарина. И вся его эта домашняя обстановка, и то, как учителя к нему цепляются… Но я ни за что не признаюсь в этом маме. А то еще обрадуется, что я, оказывается, не совсем безнадежен. Воодушевится, начнет мне еще и Хмарина в друзья пихать. Сейчас из-за маминого признания я чувствую лишь раздражение. Как будто я имею право его жалеть, а мама — нет.

Как-то она ведь пришла к такому решению. Значит, она о Хмарине и до этого думала, узнавала о том, как он живет. Это на нее не похоже. С другой стороны… почему нет? О чем вообще она думает целыми днями? Ну… О доме, о делах разных. Обо мне. О том, где я, что со мной, что я ел, куда ушел, во что одет. Не замерзну ли я, не промокну ли. Не заберут ли меня в участок. А тут… получается, среди этих мыслей стал мелькать и Хмарин? Что-то мне это не нравится. Никогда раньше она не беспокоилась о чужих людях, для нее центр Вселенной — дом и семья.

Теперь по понедельникам мама занимается с Хмариным. А когда мы с мамой вдвоем, она периодически заводит о нем разговор, расписывает, какой он серьезный и способный. Хмарин и Антон теперь два ее любимых ученика. Их успехи она вечно тычет мне в нос. Сама не понимает, что только хуже делает: эта парочка задротов начинает меня бесить. При этом я продолжаю подкармливать Хмуря завтраками.

Вскоре замечаю: начав заниматься с мамой, Хмурь как-то повеселел. Ему даже в конце концов надоедает наше общение в стиле двух географических антиподов, и он периодически ни с того ни с сего принимается болтать. Я называю эту его болтовню «Радио Хмурь»: выглядит все так, словно кто-то действительно включает радио.

Как-то на уроке он обращает внимание на обложку моей тетради — там изображены Марти и Док из «Назад в будущее». Они стоят на фоне грозы, оба смотрят на часы на руке Марти. За ними — «Делориан».

— Смотрел? — спрашиваю я.

— Ага. Обожаю парадокс Эммета Брауна.

— Парадокс? — удивляюсь я.

Хмарин как будто ждал, чтобы я спросил. Он с воодушевлением тараторит:

— Да. Четырехмерное пространство, возникшее из-за возможностей перемещения во времени, создает боковые ответвления пространственно-временного континуума. И что, если правильная реальность, в которую вернулись Марти и Док и в которой мы живем, на самом деле неправильная? — Он не замечает, что я с усилием сдерживаю зевоту, и продолжает: — А эта правильная реальность на самом деле и есть боковое ответвление? А в истинно правильной нас уже скоро ждут летающие автомобили и гидраторы пиццы [8] . Это и есть парадокс Эммета Брауна: нельзя доказать, что наша реальность правильная. Как и нельзя доказать обратное…

— Любишь парадоксы? — спрашиваю я.

— Ага, — кивает он. — Особенно математические. Мне очень нравится парадокс Галилея, а еще есть парадокс Грандотель. А из физических обожаю парадокс близнецов. Рассказать?

— Лучше расскажи мне о своем парадоксе.

— О моем? — Он хмурится.

— Ага. О парадоксе Хмуря. Это когда человек месяц молчит, а потом у него вдруг открывается словесный понос.

Хмарин обижается. Больше в этот день он не разговаривает со мной. Я даже жалею о своих словах, привык слушать «Радио Хмурь». Я хотел только подшутить над ним, а он так остро воспринял шутку. Или я действительно сказал что-то обидное?

* * *

С Башней, Каспером и Жуком греемся в торчке — так мы называем недавно построенную и единственную в городе семнадцатиэтажку. Для нас торчок — настоящий небоскреб. Мы его обожаем: то на лифте катаемся вверх-вниз, то на общем балконе на последнем этаже стоим, вид с него открывается шикарный.

Только что мы оставили пару тегов на балконе и замерзли, убежали на этаж. В самом подъезде не месим — вонять будет, жители почуют, разорутся. Мимо проходит парень лет двадцати. Видит у нас в руках баллончики.

— Граффитчики, что ли? — спрашивает.