Лишний в его игре - Филипенко Алена. Страница 65

Я даже не знаю, что надо делать, чтобы взрослые не заявили в очередной раз что-нибудь о пропащем поколении, о том, что в их времена такого не было. Чего именно не было? У людей не было двух ног и двух рук? Они не носили одежду? Не умели разговаривать? Не выходили на улицу?

«Что вы тут гудите? Кого ждете?»

Может, у нас на лицах написано, что мы идем грабить банк? Иначе с чего вдруг столько подозрительных взглядов и вопросов? А еще все такие внимательные, заботливые! Каждый день кто-нибудь подойдет и любезно скажет:

— У тебя футболка на пять размеров больше, чем нужно.

Ох! Что, правда? Как я не заметил! Я же дома в зеркало совсем не смотрюсь.

— У тебя штаны спущены, подтяни.

Ой, спасибо! Видимо, где-то по дороге обронил ремень.

— Что это на тебе такое? Джинсы или мешки? Какие странные! Они тебе не большие?

И вам спасибо, что бы я без вас делал! Я же действительно вместо джинсов утром по ошибке мешки натянул. Хожу и все думаю, что не так. Вы мне прям глаза открыли!

— Эй, парень, на тебе бабские браслеты!

Вот это поворот! Спасибо, что предупредили! А то браслеты — они ведь как расстегнутая ширинка: появляются совершенно внезапно. Вышел из дома, все было нормально, а вот так идешь по улице — и р-р-раз! Браслеты уже на тебе. А люди же смотрят, стыдоба…

Дома быстро вскрываю конверт и читаю письмо. От Хмарина. От… Дани.

Поначалу просто не могу поверить: в мамином прошлом я вижу себя. Оказывается, дедушка звал ее своим «соломенным разочарованием» — так же, как и меня. Вот почему она всегда красится в брюнетку, хотя, мне кажется, черный ей не идет и старит ее. Я уже забыл, что у мамы настоящий цвет волос такой же, как у меня… Видел это на старых снимках из семейных альбомов. Как же трудно представить маму художницей-бунтаркой, и… как же мне жалко ее. И обидно: ну почему, почему она никогда мне не рассказывала? Она столько держала эту боль в себе. Когда с ней произошел тот кошмар, сколько ей было? Лет семнадцать? На год больше, чем мне.

А бабушка с дедушкой? Не думал, что они такие монстры. Как же я злюсь! Как хочется отправиться в прошлое, в тот день, когда мама билась в запертую дверь под дождем. Хочется увести ее куда-нибудь, где сухо и тепло, накормить, согреть, ободрить. Это же такая мелочь, но в жизни мамы не было ни одного человека, готового сделать это. Мама была слабой, в беде и отчаянии. Как же это не вяжется с ее нынешним образом!

Читая все это, я уже будто постарел лет на десять. Я понял, что мама на самом деле не всесильна, вовсе нет. Прошлое преследует ее, она все еще под гнетом семьи. Еще папин уход и наши с ней скандалы… В этом мире мама абсолютно одна. Ей нужны защита и помощь, и надежда только на меня. А я только вечно ранил ее. Был ее противником, а не союзником. Пора это исправить.

Я продолжаю читать. Даня пишет, что решил уехать. Но я вижу между строк: он не хочет этого.

Он пишет много. А меня бросает из крайности в крайность. От злобного ликования: «Так тебе! Вали обратно в свою дыру, получил, что заслуживаешь!» — до сожаления: «Как же тяжело ему пришлось. Я его понимаю». Он же просто хотел быть частью любящей семьи. Это — а не жажда бесплатных уроков и шмоток — толкало его к моей маме. Я вырос в любви и заботе, всегда думал, что это нечто само собой разумеющееся, дается с рождения, как права и обязанности. Любовь всегда шла неотделимо от семьи. Я не мог и подумать, что в каких-то семьях все не так. Оказывается, мир такой многогранный, но некоторые его грани просто ужасны…

В конце Даня сообщает, что кое-что оставил для меня под ковриком. Я обнаруживаю там картину на плотном листе бумаги. Мамину . Она чудесна, я не могу отвести от нее глаз.

Меня словно подхватывает порыв ветра: я бегу лихорадочно собирать вещи. Маме нужна моя поддержка! Не время для гордости, упрямства и тем более старых обид. Пора домой.

Наспех собравшись, я тяну руку к ручке входной двери, как раздается звонок.

Я открываю дверь и вижу маму.

Ее лицо заплакано, в глазах — вина. Она сжимает губы, чтобы скрыть дрожь, обнимает себя руками, будто стоит раздетая на морозе и ей то ли холодно, то ли стыдно. Я не знаю, на сколько мы вот так застываем, смотря друг на друга. Но я чувствую, как пустота внутри меня заполняется теплом и счастьем, и, когда они уже начинают переливаться через край, я бросаюсь обнимать маму. А она бросается обнимать меня.

Я удивляюсь — она ниже меня. И какая она маленькая и худая… Она похожа на свою любимую орхидею — нежный цветок на тонком стебле, таком хрупком, что вот-вот сломается под пальцами. А ведь мама всегда казалась мне высокой и сильной. Я годами смотрел на нее снизу вверх, почему она вдруг уменьшилась?

Сейчас все наоборот. Ужасно высоким и сильным чувствую себя я . А еще раньше, даже когда она обнимала меня, между нами были сотни километров. Но теперь она действительно рядом.

— Мам, я все знаю, — выдыхаю я чуть не плача. — Знаю, что сделали бабушка и дедушка.

Она обнимает меня крепче и сбивчиво, взволнованно отвечает:

— Яра, прости, прости меня, я так виновата перед тобой. Я обещала себе никогда не становиться такой, как они, всегда так боялась этого… И не заметила, как стала.

— Это ты прости меня, мам, — шепчу я. — Это я забрал те деньги, а не Даня… Он взял мою вину на себя. А деньги у меня в целости и сохранности, ну или почти, но я потратил совсем немного и все верну, обещаю! Найду работу и верну!

Она отстраняется, касается ладонями моего лица, поглаживает:

— Это все ерунда, такая ерунда… Главное, что с тобой все хорошо.

Я накрываю ее руки своими. По щекам текут слезы; думаю, мама чувствует их под пальцами. Но мне не стыдно. Это слезы радости и облегчения.

— Ну что, едем домой? — спрашивает мама.

Я киваю.

Дома я уплетаю лазанью. В жизни ничего вкуснее не ел! Я рассказываю маме обо всяких курьезах, которые происходили со мной «на воле». Мама улыбается. Сейчас все это кажется забавным приключением, но я не знаю, куда бы все зашло, если бы не Даня…

При мысли о нем становится грустно.

— Мам… — решаюсь спросить я. — А что там с Даней?

Мама мрачнеет:

— Я не знаю… Я даже не знаю, где он живет. Новые соседи покупали квартиру через риелтора, со старыми жильцами не пересекались. Я ходила в школу. Классная руководительница сообщила, что мама Дани забрала документы. Про новый адрес Елена Андреевна не в курсе… Я даже спрашивала у подруги Дани, Ксюши, но она тоже говорит, что не знает, куда он переехал. Он вообще не оставил следов.

Заметив, что я поник, мама добавляет:

— Это его выбор, Яр. Мы ничего не можем сделать.

— А в каких условиях он живет? Продолжит ли он учиться? Что с ним будет?

Мама отводит взгляд. От моих вопросов ей тяжело.

— Я не знаю. Но он умный парень и все продумывает наперед, и я уверена, что у него был какой-то план, иначе он не пошел бы на такой серьезный шаг.

А вот я сомневаюсь, но ничего не отвечаю маме. Больше мы не говорим о Дане.

* * *

Жизнь продолжается. Но теперь все немного по-другому.

Моя комната отныне — нейтральные воды. Стены увешаны постерами, кровать застелена пестрым покрывалом с кошками. Тетради больше не стоят перед учебниками, а трусы в комоде лежат вперемешку с носками.

Вскоре мама делает мне подарок: торжественно вручает огромную красиво упакованную коробку и большой конверт. Первой открываю коробку. Там крутой набор граффити-стаффа! Изумленно смотрю на маму. Это что, шутка? Но мама, будто услышав мои мысли, кивает на конверт:

— Это не все.

Я вскрываю конверт и достаю… абонемент в граффити-школу! Не могу описать словами свой восторг. И… мама тоже светится. Она приняла меня и мои увлечения. Значит ли это, что она отпустила прошлое? Или же еще не до конца?

В граффити-школе мы пишем картины на огромных холстах. Два раза в год картины будут выставляться в галерее, куда могут прийти все желающие и купить понравившуюся. А еще мы иногда расписываем стены в городе — уже легально, по договоренности школы с владельцами объектов. На занятиях я узнаю все больше об уличном искусстве. Изучаю разные направления. Понимаю, как же здорово работать под контролем преподавателей и как же быстро с помощью них я прогрессирую.