Музей современной любви - Роуз Хизер. Страница 45

38

В темноте Даница Абрамович внимательно изучала ретроспективу, рассматривая список предметов с перформанса в Неаполе в тысяча девятьсот семьдесят четвертом году: «Пуля. Синяя краска. Расческа. Колокол. Кнут. Карманный нож. Бинт. Белая краска. Ножницы. Хлеб. Вино. Мед. Ботинки. Стул. Железное копье. Коробка с бритвенными лезвиями. Пальто.

Лист белой бумаги. Шляпа. Ручка».

Итого семьдесят два предмета.

«Перо. Фотокамера „Полароид“. Стакан. Зеркало. Цветы. Спички».

И инструкция: «На столе 72 предмета, любой из которых можно применить на мне».

Когда Даница впервые услышала о шокирующем сумасбродстве, которое совершила ее дочь, предоставив зрителям возможность причинить ей вред, она была уничтожена.

— На сей раз уж слишком. Зачем ты это затеяла? — спросила она Марину.

— Я должна понять.

— Понять что? Довольно того, что ты уже чуть не погибла внутри звезды, чуть не сгорела заживо здесь, в Белграде, а теперь тебе понадобилось чуть не погибнуть в Италии?

— Я должна была это сделать.

— Ты дала им ножи, заряженный пистолет?

— Я не заряжала пистолет. Пуля была отдельно. Чтобы вставить пулю в патронник, люди должны были сделать выбор.

— Приставь пистолет к моей голове! Нажми на курок! Посмотрим, что будет! — Даница сорвалась на крик.

— Нет, — почти прошептала Марина. И опустила голову.

— Это не искусство! Не искусство! — орала Даница.

Многие матери не понимают своих дочерей. Сколько раз Даница натыкалась на коллег, обсуждавших последние выходки Марины. Когда она входила в комнату, разговор замирал.

Однажды Марина сказала:

— Страх освобождает. Этому меня научила ты.

И положила голову на плечо Даницы, как нормальная дочь. Они рассмеялись.

Но внутри Марины шла война. Позднее Даница спросила ее:

— Зачем множить насилие, когда в мире и без тебя достаточно людей, у которых на столе лежит оружие?

— Ты видишь людей на фотографиях, — ответила Марина. — Каждый из них был вынужден думать. Их привлекли к групповому действию — как солдат. Тебе об этом рассказывать не надо.

— Ты выполняла приказы. Подчинялась.

— Я отдавала приказы. А они подчинялись. Они не забудут эту комнату, не забудут, кем они стали, когда поняли, на что способны. Там были мужчины, которые выходили из комнаты, осознавая, что они порочны. Женщины, которые были уверены в обратном, пока им не подвернулась возможность подстрекнуть мужчин. А когда все закончилось и я зашевелилась, они сбежали. Эти люди смутились, испугались меня. И самих себя испугались. Они никогда уже не смогут притворяться, что ни разу не участвовали в насилии.

Даница покачала головой.

— Это неправильно, Марина. Какую жизнь ты для себя избрала! Мне стыдно.

— Они могли бы выбрать хлеб, вино, масло, — продолжала Марина. — Мед, торт, цветы.

— Ты действительно считала, что они будут делать тебе массаж и пить за твое здоровье? — Даница вздохнула, села, потерла лоб. — Помнишь Рошфора, французского адвоката? «Я не отрицаю, что у моего клиента была бомба. Но это не доказывает, что он собирался ее использовать. В конце концов, я сам всегда ношу при себе все необходимое для изнасилования». Как бы ты была разочарована, увидев полную комнату пацифистов.

Но тут Марина удивила ее.

— Я вовсе не думала, что они могут меня убить.

— Но…

— Теперь я это понимаю.

А потом она уехала из Белграда, к этому немцу. Немца Даница так и не смогла принять.

В конце концов ничего у них не получилось. Они совершили эту прогулку в Китае. Этакий грандиозный романтический жест. Это Даница тоже понимала. Трех тысяч миль едва ли хватит, чтобы отпустить кого-то. Она сделала бы для Войо все что угодно. Даже убила бы его, если бы это гарантировало, что он будет любить ее вечно. И неизвестно, понял ли кто-нибудь еще, но она поняла, что именно это Марина и совершила. Она навсегда присвоила себе этого мужчину. Какая другая женщина могла с ней сравниться? Какая другая женщина прошла бы ради него три тысячи миль?

И Даница тихонько фыркнула, как фыркают привидения.

39

Когда Арнольд Кибл выразил желание посидеть перед Мариной Абрамович, его пригласили присоединиться к ВИПам в зеленой комнате, чтобы начать в половине одиннадцатого утра. Направляясь в десять двадцать пять в атриум, Кибл был поражен размерами толпы в нижнем вестибюле. Вверх по лестнице устремлялся смерч голосов. Арнольд слышал беспрестанные противные смешки и возбужденные переговоры, отражавшиеся от белых стен. С ним был актер Джеймс Франко. Их познакомили в зеленой комнате. Кибл восхищался Франко — особенно его новой книгой рассказов — и сообщил ему об этом. Франко как будто был польщен. Он предложил Киблу сесть первым. Опускаясь на стул, Кибл гадал, покажет ли Марина, что узнала его.

В течение секунды ее темные глаза смотрели на него, как на белый холст, потом она моргнула, и взгляд ее застыл. Мужчине показалось, что его пронзил луч прожектора. «Живой экземпляр Арнольд Кибл». Сначала был просто жесткий стул, слепящая белизна платья Марины, ее лицо, которое, казалось, излучало свет, словно написанное Рембрандтом. Но потом Кибл ощутил, как призма ее разума задает ему вопрос. Он представлял себе это. Таковы правила игры в сидение. Игры в зеркала. Тем не менее это его нервировало. Марина была нема, однако в ней все кричало. Чего она от него хочет? Площадь квадрата увеличилась настолько, что шум толпы казался едва слышен, словно они с Мариной находились под водой.

Арнольд подумал о своей жене Изобел и о той отчужденности, которая появилась между ними с тех пор, как он отказался иметь детей. Еще до свадьбы они договорились, что детей у них не будет. Как это типично для женщин — менять свое мнение. Но он свое менять не будет. Начались сцены. Изобел испробовала все возможные ухищрения. Он даже восхищался ее решимостью произвести на свет маленького Кибла. Но не настолько, чтобы допустить это. Поэтому Кибл прошел вазэктомию и рассказал ей об этом постфактум. Опасался, не бросит ли она его, однако решил, что не бросит. Он угадал. Жена предпочитала, чтобы он видел ее страдания. От нее надо было откупаться шмотками, драгоценностями, отпуском, который он был должен ей теперь, раз у нее никогда не будет ребенка. Кибл сомневался не в бездетности (ведь даже Марина выбрала ее). Его беспокоила подноготная. В чем заключалась подноготная? Проснувшись ночью, он не хотел прижиматься к Изобел.

В последнее время ему хотелось прижиматься к Элайас Брин. Это смущало его.

Арнольду не нравился такой ход мыслей. Ему хотелось думать, что Элайас — лишь очередная любовница. Новая любовница — все равно что новый виноградник или вино. Новый художник. Новый мотоцикл. Их отношения ничего не значили. Это режиссура. У него восхитительная любовница. Кибл организовал свою жизнь как изысканную, тщательно подобранную галерею.

Мужчина почувствовал, как по его щеке скатилась слеза. Он моргнул и сконфузился. Неужели он расклеился? Затем Кибл опустил голову, встал, приложив обе ладони к лицу, вытер глаза и щеки и вернулся туда, где рядом со смотрителем стоял Джеймс Франко.

Когда на следующий вечер Кибл зашел на «Фликр», он увидел, что просидел восемь минут. Фотограф поймал момент, когда сверкнула единственная слеза, скатившаяся по его скуле. Ему придется за это ответить. Тронул ли Кибла перформанс? «Да, пожалуй. Я нашел его трогательным, но при этом непостижимым». Когда Изобел увидит снимок, она решит, что муж сожалеет о своем поступке. Но Кибл не сожалел. Сожалеть — значит думать о прошлом. Десять лет психотерапии показали ему, что думать о прошлом — расточительное хобби.

О чем именно он думал? Арнольд рассматривал свою фотографию: густая волна волос, тонкий нос, манера задирать подбородок, неуверенность во взгляде. Этого он не замечал. Ему нравилось думать, что он никогда не перестанет быть самовлюбленным придурком, потому что именно так он и добился того, чего добился. Ничто — ни ребенок, ни многочисленные прелести Элайас Брин, ни восемь минут с Мариной Абрамович, ни даже уход Изобел — этого не изменят.