Сыскное агентство - Кулешов Александр Петрович. Страница 62

Но сейчас он ощущал осмысленную ярость. Она была направлена против тех, кто был виновен в гибели Серэны! То была не безумная, животная ярость. А холодная, какая-то неспешная, даже сладостная. Надо найти виновного. И тогда тот пожалеет, что родился на свет!

Полицейский? Следователь? Кто-то из них, кто обвинял вначале Серэну в предательстве? А может, эти подлецы – журналисты? Ничего, он доберется до них! Убийцу Серэны он найдет!

Вот здесь, на ее могиле, он торжественно клянется, что не даст себе покоя, пока не накажет убийцу Серэны!

Кар бросил прощальный взгляд на холмик, засыпанный увядшими цветами, на белую плиту и медленно побрел к выходу.

Пришел домой, лег, не раздеваясь, на диван, бесцельно смотрел в потолок. Потом подумал, что надо бы позвонить Бьорну, отпроситься, но тот ведь не бывает в воскресенье на работе.

Он сам не заметил, как заснул.

А утром проснулся рано и сразу, как привык просыпаться всегда.

Особенно тщательно занимался гимнастикой, брился, плескался под душем, завтракал.

Попытался позвонить Бьорну, никто не ответил.

Когда сел в машину, шофер сказал:

– Едем к господину вице-директору.

– А не в школу? – удивился Кар.

– Приказано к нему.

– Всем или только мне?

– За теми другой заедет.

На этом разговор оборвался, и оба молчали, пока не подъехали к «дому свиданий».

Когда Кар вошел, Бьорн встал, подошел к нему, положил руку на плечо, скорбно помолчал.

Потом, усадив Кара в кресло, заговорил негромко и с приличествующей случаю значительностью:

– Дорогой Кар, я хочу выразить вам свои соболезнования, свои и господина директора, который просил передать их вам. Это тяжелый удар, и вам потребуется время, чтобы оправиться от него. Но жизнь продолжается, вы еще молоды, у вас все впереди. Не сомневаюсь, вы будете счастливы. Мое обещание о новом месте в моем отделе, о прибавке к жалованью остается в силе. – Он помолчал. – Понимая ваши чувства, я думаю, вам следует переменить обстановку. А? Кар? – Он вопросительно посмотрел на Кара и, не дождавшись ответа, продолжал: – Думаю, что вам сейчас не хотелось бы ходить в Университет, где вы… словом, давайте прервем временно ваши занятия. Отдохнете недельку, потом снова поработаете у Шмидта, а когда все забудется, я хотел сказать, когда вам станет легче, вы опять приступите к университетским занятиям. Не спешите. Решайте сами. Как только будете готовы, сообщите мне. А пока поезжайте к брату или куда-нибудь отдохнуть, перемените обстановку. – Он опять помолчал. – Да, ужасная трагедия, такая замечательная девушка. Наш безумный век, все эти нервные перегрузки, стрессы… впечатлительные натуры не выдерживают… Крепитесь, Кар. – Он снова положил ему руку на плечо. – Ведь вы же солдат. В следующий понедельник, – добавил Бьорн уже деловито, – приходите прямо к Шмидту в агентство.

Кар не произнес ни слова в течение всего этого долгого монолога Бьорна, лишь сказал:

– Благодарю вас, господин вице-директор. – И покинул дом.

Он поискал глазами машину, ее не было. И он отправился домой пешком. Путь был неблизкий, раза два-три он заходил в попадавшиеся по дороге бары, выпивал стаканчик. Когда почувствовал, что тяжелеет голова, подумал: «Пора остановиться, так и спиться недолго, если с утра начинать. Нет, мне сейчас нужна трезвая голова».

Он прошелся по набережной, посидел на скамейке, где они любили сидеть с Серэной, зашел в кафе, где они любили бывать, и выпил три чашки черного кофе.

Он чувствовал невероятную пустоту. И еще усталость. С чего бы, неужели от этих нескольких стаканов? Или дорога утомила?

Наконец он пошел домой. У него не было сейчас цели, желаний, намерений. Может быть, действительно все же лучше напиться и спать, спать, спать, чтоб ни о чем не думать, ничего не вспоминать?

Войдя в подъезд и проходя мимо своего почтового ящика, он вдруг вспомнил, что всю неделю не брал корреспонденцию (хотя кто особенно мог писать ему, разве что брат?), вынул ключ и открыл ящик. Собрав в охапку ворох накопившихся за неделю журналов, рекламных проспектов, бюллетеней, счетов, он запер ящик, поднялся к себе и вывалил всю эту большей частью бесполезную, но неизменно получаемую корреспонденцию на стол. Не садясь, стал перебирать.

«Посетите нашу выставку цветов – цвет, аромат, великолепие…», «Адидас» – новые оригинальные модели кроссовок…», «Путешествие в Бангкок, Сингапур, Гонконг – только самолетами…» – мелькало перед его рассеянным взглядом. «Око» – оплот безопасности, гарантия спокойной жизни…», «Вы можете застраховать свой дом…».

Кар подержал в руках яркие, с броскими заголовками проспекты. «Свой дом!» Зачем он теперь ему, этот дом, который спешат закончить к сроку плотники, каменщики, кровельщики, готовятся обставить мебельщики? Зачем ему дом, в котором не с кем жить? Даже эта квартира ему велика. Не нужна. Без Серэны ему и весь мир не нужен.

Провались он пропадом, этот дурацкий мир, была б одна она!

Он бросил пачку проспектов на стол, взял следующую. Опять рекламы, а вот счета за ремонт машины, за ящик пива, за уборку квартиры, за… А это что за необычно маленький конвертик, затерявшийся меж глянцевых листов и выпавший на ковер? Кар поднял конвертик, повертел – желтый, узкий, его адрес, напечатанный на машинке, послан во вторник с местного почтового отделения, обратного адреса нет. Что за письмо? Опять счет?

Кар разорвал конверт, вынул два тоненьких листка и опустился на стул – ноги не держали его.

Письмо было от Серэны, он сразу узнал ее почерк…

Он опустил руку, державшую письмо. Огромный, могучий, прошедший огни и воды солдат, сто раз видевший смерть в глаза и сам убивавший, казалось, застрахованный от любых эмоций, он не находил в себе силы прочесть эти маленькие тонкие листки.

Наконец Кар овладел собой, положил письмо на стол и склонился над ним.

«Когда ты прочтешь эти строки, – писала Серэна, – меня уже не будет в живых. Я знаю – звучит банально. Зато верно. Это важней. Возможно, ты догадаешься, почему я так поступила. А вдруг нет? Поэтому хочу объяснить. Альберт! Ты дал мне минуты самого большого счастья, какое может испытать женщина, – когда любит любимый. Я ведь тогда не знала… И вот именно поэтому я должна тебе все объяснить, вдруг ты бы не понял, не догадался. Скорей всего для тебя это мало что значит. Но я могу и ошибиться, если у тебя все же были ко мне какие-то чувства, хоть чуточку любви? Как бы я хотела ошибиться!

Эти последние дни, ты знаешь, каково мне было. Меня ведь затравили, оклеветали, оболгали. Я же ни в чем не виновата, ты это знаешь лучше, чем кто-нибудь. От меня почти все отвернулись. Кто не отвернулся, всего лишь жалел. Если б ты только знал, как мне было плохо, как страшно…

Я держалась, да, пожалуй, и жила только тобой: ты рядом, ты меня любишь, ты мне веришь. Ты был моей единственной опорой, поддержкой, моей надеждой и утешением. Пока ты есть, я существую – так я думала. И вдруг все рухнуло, понимаешь, Альберт, все в один час, в одну минуту. Ничего не осталось. Знаешь, как будто опираешься на перила балкона и вдруг перила подламываются – и ты летишь в пропасть. Не знаешь? Дай тебе бог никогда не узнать.

А я вот узнала…

Скажу, как было дело (ох, Альберт, когда я вспоминаю этот разговор, у меня разрывается сердце…).

Последний раз, когда меня вызвали в полицию (сразу после твоего отъезда к брату), там был какой-то человек в штатском, седой такой, с энергичным лицом, с приятным тихим голосом… Зачем я описываю его тебе? Ты ведь его наверняка прекрасно знаешь.

Он говорил очень вежливо, даже ласково. Это он сказал, что с меня сняты все подозрения, что об этом объявят по радио, в газетах. Он долго расспрашивал о разных вещах. Я отвечала, в его вопросах не было ничего особенного, ничего, что могло кому-нибудь повредить. Он спросил и про «Очищение». Знаешь, он спрашивал с интересом, даже сочувственно. Я откровенно рассказала, что мы думаем, за что боремся. Ведь в этом не было ничего плохого, правда?