Тайная тетрадь - Бисавалиев Магомед. Страница 1

Магомед Бисавалиев

Тайная тетрадь

Салам, читатель!

Так уж сложилось, что мы тут встретились. Ты не поверишь, я не планировал эту встречу, но судьбе было так угодно. Что ж, буду откровенным. Книга, которую ты держишь в руках — не только плод моего воображения, сплав ностальгии, детских воспоминаний и острой тоски по любимым и ушедшим. Может быть, она так и начиналась, но с каждой написанной главой я все яснее чувствовал, как сквозь строчки прорывается мир моего Джурмута с его людьми и шайтанами, орлами и кавтарами, джинами и животными. Поэтому я не вижу надобности сохранять хронологию событий и выстраивать четкую структуру с логической связью между повествованиями. Какая может быть четкая линия и логика там, где люди и джины творят, что хотят? Я не могу их призвать к порядку. И ты, читатель, не смог бы. Собеседники у меня были самые разные, а главный среди них — Исмаил из аула Салда общества Джурмут, мой ныне покойный отец. Его памяти и посвящаю я эту книгу. Но был еще один собеседник. Тот, чей голос я со временем научился различать среди всех прочих. Именно он заставлял меня размещать рассказ в рассказе, а тот еще в одном и всюду говорить от первого лица, из-за чего порой тяжело разобрать, кто тут рассказчик и чья звучит история. Этот собеседник — сам Древний Джурмут, это он через нас всех, через моего отца, тетю, моих старших сестер, через моих родных, знакомых и через меня самого рассказывает о себе. Потому что как бы далеко мы ни уехали, увозим его с собой. Где бы ни жили, останемся его частью. В наших жилах течет общая кровь. Для себя, для близких и для тех, кто способен слышать голос этой крови, я и написал эту книгу.

С уважением, автор.

Детство

Первая печаль и знакомство со смертью

…До школы, в раннем детстве я рос счастливым мальчиком. Отец меня баловал как младшего — только я в семье мог возразить ему. Была сплошная радость, я и не знал иной жизни, кроме той, где улыбки, подарки, похвалы и слова о том, какой я замечательный мальчик. А затем у меня появился младший брат, он был очень подвижным, беспокойным мальчиком. Помню, как я играл с ним, когда он был в колыбели, как мы радовались, когда он начал делать первые шаги, ходить, выговаривать первые слова.

Потом случился несчастный случай. Мама пошла по вызову скорой медпомощи в другой аул, а его оставила с сестрой-школьницей. Та на мгновение отвлеклась, двухлетний мальчик дёрнул за шнур кипящий чайник и опрокинул на себя. Его ожоги долго лечили. Помню, мама всё время делала ему уколы. Он плакал. Я маму уговаривал не делать, мол, ему больно. Мне объясняли, что ему ещё больнее будет, если не делать. Как я понимаю сейчас, ему никак не могли сбить температуру.

Была зима. В одну из ночей братишка, не умолкая, плакал; мама, не покидавшая его ни на минуту, никак не могла его успокоить. Отца не было дома, кажется, уехал то ли в город, то ли в райцентр по служебным делам. Я проснулся от плача, из-под одеяла смотрел, как мама ласкала братишку, произносила разные добрые слова, чтобы его успокоить. Через мгновение голос мамы пропал, а плач усилился. Вижу, мама головой уткнулась в брата и тихонько плачет, чтобы мы не слышали.

Почему-то я боялся шевельнуться и думал, что мама ещё сильнее заплачет, если увидит, что я не сплю. Не помню, как я заснул, помню только, что, когда проснулся, в доме никого не было. Братья и сёстры куда-то вышли, мама, наверное, возилась со скотиной, только братик в углу комнаты на небольшой тахте лежит. Я подошёл. Вместо красивого, с большими чёрными глазами братика я увидел другого ребёнка. Впалые глаза, от круглых щёчек ничего не осталось, губы ссохлись как у старичка, и на них желтоватый налёт. Он не плакал. Только часто-часто дышал, и в груди у него что-то хрипело.

К вечеру вернулся отец. Они с матерью что-то долго обсуждали тихими голосами. Света не было. Помню почти раскалённую печь, тёплую комнату и отца с мамой, сидящих над больным ребёнком. Тени прыгали, искажая их лица, то превращали в маску страдания, то растягивали в страшном нечеловеческом смехе.

Когда я проснулся, комната была полна народа. Все что-то говорили, иногда перебивали друг друга, хотя и не ссорились. Я не мог разобрать ни одного слова, слышал только гул чужих голосов. Отца и мамы не было в комнате. И тахта, где обычно лежал больной братик, была прибрана.

Во дворе нашего дома отец и ещё один мужик резали козла с большими рогами сероватого цвета. Их лица были мрачные. Чуть дальше от них пылал костёр, и двое мужчин прилаживали над огнём большую кастрюлю. Вместе со сверстниками я бегал вокруг костра — мы все были голодны, хотели мяса и ждали, когда же сварится. Но полной радости у меня не было. Беспокоили две мысли: почему брата нет там, где он всегда лежал, и где мама?

Через какое-то время в наш дом направилась группа мужчин. Они вошли, и почти сразу в доме, где только что было настолько тихо, что он казался пустым, забормотали — всё громче и громче, потом заплакали; кто-то вдруг забился, закричал, будто хотел расшатать стены. Вскоре дверь снова открылась, и из дома вышли мужчины. У них были лица людей, которые страшно хотят сейчас оказаться совсем в другом месте. В проёме распахнутой двери я увидел маму. За плечи и за руки её удерживали несколько женщин, уговаривая вернуться в дом, а она рвалась вслед за мужчинами, быстрыми шагами удалявшимися по узкой аульской улочке. Кто-то из мужчин остановился и, обернувшись, прикрикнул на женщин. Только тогда я рассмотрел: впереди шёл отец и в руках у него было что-то, завёрнутое в жёлтое одеяло.

Детвора побежала по улице за мужчинами, женщины увели в дом мою плачущую маму. А я стоял посреди пустой улицы и не знал: за детьми бежать или к маме идти. Не пошёл ни к кому. Побежал в сарайчик соседей, сел на бревно и заплакал навзрыд. Я плакал обо всём сразу. О маме, которая так громко кричала. О том страшном, что увидел в лице отца, утром резавшего козла. О козле, который хрипел и бился в его руках. И о себе, маленьком, ничего не понимающем, но чувствующем: случилась беда.

Долго я сидел и плакал в том сарае. Руки замёрзли, ноги замёрзли. Меня никто не искал. Да никто и не видел, куда я пошёл.

Дальше помню урывками. Старую женщину рядом с собой. Как она за руку ведёт меня домой. Наш дом, где много людей и вся сельская детвора сидит на полу, жуёт хлеб с мясом. Ещё одну женщину в чёрном, она большим черпаком наливала детям горячий бульон. Другую комнату, где за столом сидят мужчины и отец с ними.

Я никак не мог понять: почему, когда моя мама плачет, весь аул у нас кушает, а дети радуются и шумят? Меня посадили в углу, налили бульон и дали хлеб. Я был очень голоден, точнее, должен был быть голоден, но еда утратила вкус. Я вяло жевал хлеб, когда меня позвали к маме. В полутёмной комнате сидели, как мне показалось, все женщины аула. Мама молча встала мне навстречу, обняла, посадила возле себя. Она с большим трудом сдерживала слёзы:

— Ты покушал?

— Да… А наш Эльдар где? — начал я, но замолчал, посмотрел на маму, и мы вместе заплакали.

Заплакали и женщины. Там, в тёплой комнате, я и заснул возле мамы. На следующее утро первым делом побежал посмотреть на тахту, где лежал больной брат. Там было убрано. Во дворе девочка лет восьми сказала мне:

— Ваш Эльдар умер… его похоронили… твой папа его похоронил… вон там он… — она указала пальцем в сторону кладбища…

Первые воспоминания

Самое раннее воспоминание детства — это день, когда отец купил новый холодильник. Ясно помню, как я ходил вокруг него. Мне было очень любопытно. Особенно удивило, когда загорелась лампочка внутри. Полочек не было, их сняли, когда холодильник несли домой, чтобы они не попадали. Я был очень рад, в холодильнике горел свет, я забрался внутрь, и отец сказал, что это мой дом. И вдруг дверь закрылась. Свет потух. Я оказался в полной темноте. Мои слабые детские ручки, как могли, толкали дверцу, но она не открывалась. Я плакал, бился, кричал, но и голос мой был пленником, как и я, даже его не выпускала проклятая дверь! А потом она вдруг отворилась, я выпал, мой крик вырвался наружу и мгновенно заполнил весь дом, каждую его комнату, каждый закуток. Вбежала бледная мама, кинулась ко мне. Как оказалось, старшему брату надоело слышать, что это мой дом, он закрыл дверцу и держал. Сиди, мол, там, если твой. За что получил от мамы прутом по спине.