Когда рассеется туман - Мортон Кейт. Страница 8

– Нет! – взвыла Эммелин.

– Эммелин, ну что ты как младенец. Он же сгниет не по правде, – объяснила Ханна. – Сделаем тебе какую-нибудь маску попротивней. Я поищу в библиотеке книги по медицине. Там должны быть картинки.

– А почему именно у меня будет эта проказа? – заупрямилась Эммелин.

– Спроси Господа Бога, – пожала плечами Ханна. – Это он придумал.

– Нет, почему я должна играть Мариам? Я хочу кого-нибудь другого.

– А других ролей нет. Дэвид будет Аароном, потому что он самый высокий, а я – Богом.

– А почему не я – Бог?

– Потому что ты хотела главную роль. Или нет?

– Хотела, – сказала Эммелин. – Хочу.

– Тогда в чем дело? Бог даже не появляется на сцене. Я буду говорить из-за занавеса.

– А если я буду Моисеем? – спросила Эммелин. – А Мариам пусть сыграет Реверли.

– Никаких Моисеев, – отрезала Ханна. – Нам нужна настоящая Мариам. Она гораздо важней Моисея. Он появляется всего один раз, за него будет Реверли, а слова скажу я из-за занавеса. Или Моисея вообще уберем.

– А может, разыграем другую сцену? – с надеждой предложила Эммелин. – Про Марию и младенца Иисуса?

Ханна недовольно фыркнула.

Репетируют, поняла я. Альфред, лакей, говорил мне, что в одни из ближайших выходных состоится семейный концерт. По традиции в этот день кто-то поет, кто-то читает стихи, а дети ставят сценку из бабушкиной любимой книги.

– Мы выбрали эту, потому что она очень важная, – объяснила Ханна.

– Не мы, а ты выбрала, потому что она важная, – возразила Эммелин.

– Именно, – согласилась Ханна. – Она про отца, у которого двойные правила: для сыновей – одни, а для дочерей – другие.

– Что на редкость благоразумно, – добавил Дэвид.

Ханна не обратила на него внимания.

– Мариам и Аарон виновны в одном и том же грехе: осуждали женитьбу брата…

– И что они говорили? – заинтересовалась Эммелин.

– Не важно, они просто…

– Ругались?

– Нет, дело не в этом. Важно то, что Бог решил наказать Мариам проказой, а с Аароном просто поговорил. Как ты считаешь, Эммелин, разве это честно?

– А Моисей женился на африканке? – спросила Эммелин.

Ханна сердито тряхнула головой. Я уже успела заметить, что это ее привычный жест. Длиннорукая, длинноногая, она вся горела какой-то нервной энергией и очень легко срывалась. Эммелин, напротив, походила на ожившую куклу. И хотя черты их были похожи – носы с легкой горбинкой, ярко-голубые глаза, одинаковый рисунок рта, – на лице каждой из сестер они смотрелись совершенно по-разному. В то время как Ханна напоминала сказочную фею – порывистую, загадочную, нездешнюю, – красота Эммелин казалась более земной. И уже в то время ее манера складывать губы и слишком широко распахивать глаза напоминала мне фотографии красоток, которыми торговали в наших краях лоточники.

– Ну, женился или нет? – допытывалась Эммелин.

– Да, Эмми, – засмеялся Дэвид. – Моисей женился на эфиоплянке. А Ханна злится потому, что мы не разделяем ее взглядов на женскую независимость. Она у нас суфражистка.

– Ханна! Ну что он дразнится? Скажи ему, что ты не такая!

– Почему же? Конечно, я суфражистка. И ты тоже.

– А па не знает? – шепотом спросила Эммелин. – А то он страшно рассердится.

– Ерунда, – фыркнула Ханна. – Наш па – просто котеночек.

– Никакой он не котеночек, а настоящий лев, – дрожащими губами возразила Эммелин. – Пожалуйста, не зли его, Ханна.

– Не бойся, Эммелин, – сказал Дэвид. – Сейчас все женщины – суфражистки, это модно.

– А Фэнни никогда ничего такого не говорила, – недоверчиво произнесла Эммелин.

– Все девушки, которые хоть что-нибудь из себя представляют, в этом году на первый выезд в свет наденут не платье, а костюм, – продолжал Дэвид.

Эммелин вытаращила глаза.

Я слушала, притаившись за стеллажами и гадая, о чем это они. Я никогда раньше не слыхала слова «суфражистка», но догадывалась, что это, должно быть, такая болезнь, вроде той, что подхватила миссис Наммерсмит из нашей деревни, когда на пасхальном празднике она начала скидывать с себя одежду и мужу пришлось отвезти ее в Лондон, в больницу.

– Ты просто вредный, – сказала Дэвиду Ханна. – И так несправедливо, что па не отдает нас с Эммелин в школу, а тут еще и ты стараешься выставить нас дурочками при любой возможности.

– Да с вами и стараться не надо, – парировал сидевший на ящике с игрушками Дэвид и откинул упавшую на глаза прядь. У меня перехватило дыхание: такой он был красивый, золотоволосый, похожий на сестер. – В любом случае вы ничего не теряете. Нечего там делать, в этой школе.

– Да? – иронически подняла брови Ханна. – Обычно ты, наоборот, с удовольствием расписываешь мне все, чего я лишена. С чего это ты изменил свой взгляд?

Тут глаза ее широко раскрылись – две пронзительно-голубые луны, голос дрогнул.

– Только не говори, что натворил что-то ужасное и тебя выгнали!

– Разумеется, нет, – быстро ответил Дэвид. – Просто мне кажется, что учеба – не главное в жизни. Мой друг, Хантер, говорит, что настоящая жизнь – сама по себе лучшее образование…

– Хантер?

– Он поступил в Итон только в этом году. Его отец – какой-то ученый. Недавно открыл что-то очень важное, и ему пожаловали титул маркиза. Он чуть-чуть чокнутый, и сын такой же, во всяком случае, так говорят наши ребята, хотя по мне – Робби просто отличный парень.

– Ну хорошо, – сказала Ханна. – Пусть твой чокнутый Роберт Хантер презирает учебу, сколько ему угодно, но я – как я стану знаменитым драматургом, если па отказывается дать мне образование? – Она горько вздохнула. – Ну почему я не мальчик?

– А мне бы не понравилось в школе, – заявила Эммелин. – И я уж точно не хочу быть мальчиком. Никаких платьев, эти ужасные шляпы и разговоры только о спорте и политике.

– А мне интересно говорить о политике, – сказала Ханна. В пылу спора ее аккуратная прическа растрепалась, локоны выбивались со всех сторон. – Первым делом я бы заставила Герберта Асквита [2] дать женщинам право голоса. Даже молодым.

– Ты бы стала первым министром-драматургом Великобритании, – усмехнулся Дэвид.

– Да, – не стала спорить Ханна.

– Ты же хотела стать археологом, – напомнила Эммелин. – Как Гертруда Белл.

– Я могла бы быть и археологом, и политиком. На дворе двадцатый век. – Ханна нахмурилась. – Если бы только па согласился дать мне достойное образование.

– Ты же знаешь, что па думает о женском образовании, – сказал Дэвид.

– Прямая дорожка к тому, чтобы стать суфражисткой, – заученно отчеканила Эммелин. – Тем более он говорит, что мисс Принс учит нас всему, что нужно знать.

– Это только па так считает. Надеется, что она сделает из нас тоскливых женушек для тоскливых мужей – чуть-чуть пианино, чуть-чуть французского и умение вежливо поддаваться, играя в бридж. Конечно, так с нами гораздо меньше хлопот!

– Па говорит: никому не понравится женщина, которая слишком много думает, – сообщила Эммелин.

Дэвид закатил глаза:

– Как та канадка, что везла его домой с золотых приисков и всю дорогу болтала о политике. Она сослужила нам плохую службу.

– А я и не желаю нравиться, – упрямо выпятив подбородок, сказала Ханна. – И не стану думать о себе хуже, если кто-то там меня не любит.

– Тогда могу тебя обрадовать, – сообщил Дэвид. – Я совершенно точно знаю, что тебя не любят почти все наши друзья.

Ханна попыталась было снова нахмуриться, но не смогла сдержать непрошеной улыбки.

– Значит, так: я не собираюсь сегодня делать ее дурацкое задание. Надоело читать наизусть «Леди Шалот» [3] и слушать, как мисс Принс сморкается в платок.

– Она оплакивает утерянную любовь, – вздохнула Эммелин.

Ханна вытаращила глаза.

– Это правда! – обиделась Эммелин. – Я слышала, как бабушка рассказывала леди Клем. Раньше, до того как она стала работать у нас, мисс Принс была помолвлена.