Фактор Николь - Стяжкина Елена. Страница 2
Георгий выучил итальянский, но так и не полюбил Милан. Знал немецкий, но не хотел жить в Бремене. Прилип к Сан-Паулу, но плохо писал по-португальски. Наташа надеялась на старую добрую Англию. В Шеффилде Потапову обещали всё. Вот всё и всё. Но Потапов и Го взяли там только английский, оставив взамен уникальную методику оплодотворения и обещание вернуться.
Все гениальное Никита Сергеевич делал только на родине. Она взамен очень долго поила его просроченным березовым соком, поэтому приходилось ездить.
Туда, за кордон, Потапов всегда тащил с собой Наташу и Георгия, оттуда – оборудование, медикаменты, книги, перевязочный материал, молодых врачей (оттуда! Сюда! На стажировку!). В общем, Никита Сергеевич в любой момент был готов к канонизации. Один представитель католический церкви ему прямо об этом намекал. Только нужно было остаться в Милане. А Потапов рвался домой…
– Мам, – сказал Георгий. – Мам…
Молоко сбежало. Запахло жареным. Наташа хорошо знала это тоскливое, почти чистосердечное «мам».
– Что ты наделал? – спросила она.
– Я полюбил, мам. Сильно, – сказал Георгий.
Кто сейчас говорит «полюбил»? Кто начитался книг, вместо того чтобы заводить друзей? Кто так трагически относится к факту простого соединения тел?
Даже Потапов всегда позволял себе «тэйкать это изи».
– Может, пойдем пострижемся? – спросила Наташа.
– И сделаем накладные ногти, – улыбнулся Го. – Ты бежишь от меня? Прячешься?
– Я на работу, продолжим вечером, – сказал Потапов.
– Вечером у тебя будет инфаркт, – пообещал мальчик. – Ее зовут Николь. Она не беременна. Зато замужем. И имеет дочь. Ей сорок лет…
– Кому? – спокойно спросил Потапов. – Дочери? А сколько тогда мне?
– Так бутерброд или мюсли? – улыбнулась мама мальчика, а внутри себя (есть же у себя – нутрь?) закричала: «А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!» – и забилась головой о кафель в клубничку. Внутри себя мама мальчика позволяла себе разные пошлости и мещанство: кафель в клубничку, наслюнявленные стрелки над верхним веком, колготки с люрексом, стихи Эдуарда Асадова… В общем, позволяла.
*
Последний раз мы виделись с ней в Италии. После этой точки я могу лопнуть от собственной значимости. Мне гордо. Потому что – в Италии. Еще немного денег, и в смысле Италии я уже буду похожей на Гоголя. Или Хемингуэя.
Впрочем, проблему «десять лет в Риме» или «несколько лет в Венеции» я вполне могу решить и без денег. Я умею убирать, стирать, готовить. Я приучена уважать чужую старость и верить в то, что кто-то тоже будет уважать мою. В общем, я готова к прорыву в Европу нашим обычным путем. Через попу.
Через массовое мытье поп и прочий уход за телами и предметами обихода всех потомков Гая Юлия Цезаря.
У меня в Европе даже есть две знакомые. Анна Павлова из Житомира и Марина Коваленко из Белой Церкви.
Анна – администратор Рима. Ну ладно, без пропущенных слов: Анна – администратор в ресторане «Роза гарден» в Риме. Марина живет в Падуе. У нее нет постоянной работы, зато есть неиссякаемый оптимизм и друг Пьетро. Он уже познакомил Марину со своей младшей сестрой. Сестре семьдесят семь. В Италии надо жить долго.
А я была там всего неделю. Специально для того, чтобы увидеть Николь. Ее и Алекса. Они соскучились по мне и по Европе. «Ну ты же можешь приехать? Всего на недельку? – капризно спросила она. – Ты же обещала стать богатой и приехать! Давай мы сделаем это?»
Николь позвонила за три месяца. Она всегда была очень организованной романтической идиоткой. А потому к звонку прислала письмо. «Я похудела! Я так похудела, что уже точно знала: что-то будет. И весь вопрос заключался в том, кто именно станет этим «что-то». Олька, ты не поверишь. Но я нашла то, что искала всю свою жизнь».
Я, конечно, не поверила.
А теперь злюсь… Злюсь ужасно. Мотаю головой. Хочу выбросить. Ее, ее дурацкую перспективу доиграться и угодить в дурдом, Алекса, который сказал мне при встрече: «Ласточка… Ласточка ты моя… А я вот… седой и толстый». Тогда мне захотелось плакать. А теперь – тоже плакать и выбросить их всех из головы.
Но вместе с ними может вылететь «операция собаки», проект «помощь другу» и куча работы, чтобы были деньги.
Это, кстати, деньги выбрали Ладисполи и отель «Вилла Маргарита» для пенсионеров и членов их семей. Зато в Ладисполи было море и электричка до Рима.
– Я приехала к тебе, как Джулия Ламберт1 к своей маме на море… Зализать раны, – сказала Николь прямо на вокзале и нежно обняла меня за талию. – Я люблю, Олька… Я люблю…
Еще прямо на вокзале она сказала, что есть люди, созданные для работы, а есть – для жизни. Что жить – это такой же талант, как рисовать. И что, в общем, за это даже можно брать деньги. Она сказала, что дышать – это уже «фан», хотя слово «fun»[2] не вполне отражает. Она сказала – «наслаждение». Когда сладко плюс приставка «на».
Мы сразу пошли на пляж. На муниципальный. То есть бесплатный. У меня было два полотенца, а зонтик обещала взять Аня из Житомира, с которой я познакомилась накануне. А Марина из Белой Церкви не обещала ничего. Но была готова составить нам компанию, чтобы поговорить о Пьетро.
– Надо уметь быть счастливой. И уметь быть несчастной. И для каждого из этих состояний выбирать правильных людей, – сказала Николь и брезгливо оглядела окурки, вмонтированные в черный песок, голых итальянских детей и бабушек с газетами «Коррьере делла сера». На Аню с Мариной она не посмотрела вовсе.
Мы не виделись четырнадцать лет. С тех пор как Николь и Алекс уехали сначала в Германию, а потом в Сиэтл. И если честно, я совсем не была похожа на маму Джулии Ламберт. Ну, во всяком случае на ту, какой ее видел Сомерсет Моэм. У меня, например, не было шляпки. И хлопчатобумажных чулок. Впрочем, Николь могла просто забыть, как я выгляжу.
– Я талантливая, – сказала она. – Пошли отсюда. Во мне много творчества. Там, за забором, приличное платное место. И я чувствую, как оно просыпается. Не место. А творчество. Я устала жить на тридцать процентов своих возможностей. Мне надоело Зазеркалье.
Я нашла человека, который меня из него выведет. Я счастлива, Олька… Даже если он меня бросит и ничего не будет, я так счастлива. Хорошо тут у тебя… На море.
– Это не мое. Это Тирренское, – сказала я.
– Пусть. Но я бы на твоем месте – взяла. Оно очень тебе идет. – Она засмеялась.
Мне никто раньше не предлагал море, и я не знала, что с ним делать. Подарок не должен быть насилием. Я разозлилась и заорала ей в ухо:
– Ты – старая, ни хрена не похудевшая кошелка! И хамка!
– Что? Но во мне уже просыпается девочка…
– Только что в тебе просыпалось творчество. И семьдесят процентов возможностей…
– Расскажи мне про собак, – попросила она. – Только купи шезлонг, потому что я не люблю сидеть на песке. Шезлонг и зонтик. И мы будем сидеть, как в Майами, и слушать про твоих собак.
– Не сердись, – сказала я.
– Хорошо, – ласково согласилась она. – Только за это ты сама отвезешь меня назад. К Алексу. Мы живем в отеле в районе Трастевере. А то я могу потеряться в этих дурацких поездах, вокзалах, метро и подземных переходах.
Я купила зонтик и два шезлонга. В билет за шестнадцать евро вошли еще пользование душем, туалетом, возможность поиграть в волейбол и разучить танец под музыку «I saw you dancing».
Мы не виделись четырнадцать лет. Сидели рядом. Глядели на мое море, разбегом волны похожее на океан. Я рассказывала ей, как мы с соседкой Валей привили всех знакомых бездомных собак и взяли их на учет. Ошейники, конечно, – такой себе учет… Но все же собака с ошейником вызывает большее уважение, чем собака без… К осени мы с Валей собирались их стерилизовать.
Николь смотрела на воду. Вода возмущалась и вставала на дыбы. Самые возмущенные дыбы превращались в дымку. Море хотело потрогать Николь. И заходило с воздуха.
Мы сидели внутри двухместного морского тумана.
Она изредка хлопала тугими и длинными ресницами. Такими тугими, что их можно было использовать для изготовления вилок.