Полубрат - Кристенсен Ларс Соби. Страница 7

Я ещё раз перечитал две строчки, потом встал медленно, почти спокойно, руки, держащие листок, не дрожали, руки были спокойны, и я кинул быстрый взгляд через плечо, как я делаю всегда, когда мне кажется, что кто-то стоит в тени у двери и следит за мной.

ЖЕНЩИНЫ

(чердак)

Вторник, 8 мая 1945 года, Вера, наша мать, на чердаке доходного дома на Киркевейен снимает с веревок бельё, за ночь оно высохло и стало мягким на ощупь. Три пары шерстяных носков (их пора убрать), два зеленыx ненадёванных купальника на пуговках и завязках на шee, три бюстгальтера, белый носовой платочек, наконец, три летних платья и светлые кофточки из вискозы, они так долго не вынимались из шкафа в спальне, что в темноте уже начали желтеть. Развесить стирку во дворе Вера не решилась, больно много всего произошло в последние дни и годы, не хватало только, чтоб напоследок их ещё и обокрали. Она торопится, от нетерпения суетится, она спешит праздновать мир, победу, весну, одним словом — жизнь, они идут гулять с Болеттой и Пра, втроём, если только не вернулась Рахиль, а вдруг и она вернулась, ведь снова мир, всё позади. И она смеётся про себя, поднимая руки к провисшим верёвкам, грубым, с размахрившейся пенькой, о них легко уколоться, если не быть осторожной. Вера, наша мама, одна на чердаке, она смеётся, кидает деревянные прищепки в большущий карман передника и аккуратно складывает вещь за вещью в плетёную корзину у ног. Она разгорячена, в голове пусто, и её до краёв переполняет острая неописуемая радость, которой она прежде не знала. Всё с чистого листа. Пять лет тянулась война, через пару месяцев Вере исполнится двадцать, и вот сейчас, сегодня, начнётся наконец жизнь, надо только покончить с этим бельём, она сперва думает оставить носки досыхать, но тут же отвергает предательскую мысль — негоже, чтоб в такой день на сушилке болталось бельё, пусть даже на чердаке. Вера останавливается передохнуть, она прогибает спину, откидывает голову назад и с удовольствием втягивает запах постиранного белья, чистых платьев. Она снова хохочет. Сдувает волосы со лба. В углу под угольной шахтой сидит и курлычет сизарь. Крики, песни и музыка с улицы различимы здесь едва-едва. Вера тянется взять последнее платье, своё собственное, голубое, тоже ни разу не надетое, и в ту секунду, когда она уже сняла одну прищепку и держит платье рукой, чтобы оно не соскользнуло на пыльный пол, она слышит за спиной шаги, они медленно приближаются, и первая мысль Веры — Рахиль, это она вернулась и уже успела промчаться сквозь все подъезды в поисках подружки, но это, конечно, Болетта, у неё лопнуло терпение, и она пришла помочь, потому что у них нет времени волыниться, война кончилась, мир, и Вера уже собирается крикнуть матери «всё, иду-иду, последнее платье осталось, моё, такое красивое!» или просто засмеяться, засмеяться от радости, прежде чем они, взявшись за ручки, потащат корзину вниз по долгим лестницам, но тут она понимает, что это не мать и не Рахиль, у шагов другой ритм и вес, доски скрипят, а голубь в углу вдруг перестаёт курлыкать. Это несмолкшие шаги войны, и не успевает Вера обернуться, как кто-то хватает её сзади, стискивает, сухая рука зажимает ей лицо, не крикнешь. Она чувствует резкий запах немытого тела, вонь изо рта чужого мужика, язык, корябающий шею. Она догадывается укусить его за руку, зубы впиваются в серую кожу, но он не ослабляет хватки. Ей нечем дышать. Он поднимает её, она отчаянно брыкается, слетает одна туфля, он заставляет её опуститься на колени и нагибает вперёд. Она замечает, что платье болтается криво на одной прищепке, и хватается за него, увлекая с собой в падение. Он отнимает руку от её рта, она дышит, сейчас она может крикнуть, но всё равно не кричит. Она видит его руку, задирающую юбку, только это она и видит: руки, на одной недостаёт пальца, она рвёт её ногтями, но он не издаёт ни звука. Рука без пальца — вот и весь он. Девятипалый прижимает её лицом к полу, грубые доски дерут щёку, свет падает косо, корзина опрокинулась, голубь распушил перья. Девять пальцев обжимают её бёдра, пропахивают по коже, и он распарывает её, расчленяет, она замкнула слух, запихнула в рот платье и жуёт, жуёт не переставая тонкую материю, солнце в окне крыши толчком откатывается в сторону, он вдавливается в неё — и грохает колокольный звон, хором бьют во все колокола города, голубь шарахается из своего угла под угольной шахтой и пишет над ними бешеные круги, крылья хлопают прямо над ней, но непоправимо поздно, ей нет ещё и двадцати, и это у него вырывается в конце крик.

Потом тишина. Он отпустил её. Она может встать, но лежит. Он кладёт ей на голову руку. От неё разит мочой и рвотой. Потом он убегает. Бесшумное дуновение касается щёк, лица. Он проник в неё, а теперь уносит ноги, убегает длинным прямоугольным коридором чердака дома нa Киркевейен. 8 мая 1945 года. Голубь устроился на окне и скате крыши. Вера, наша мама, лежит, прижавшись щекой к полу, во рту платье, кровь в горсти, луч солнца медленно переползает через неё.

(квартира)

Болетта, мать Веры, не отличалась особой набожностью, скорее наоборот, чудес на свою голову она уже навидалась, но сейчас она распахнула дверь и вышла на узенький балкончик с видом на проулочек Гёрбитцгатен насладиться этим мигом во всей его неповторимости: во всех церквях города разом ударили в колокола — на Майорстюен, Акере и Фагерборге, она слышала даже колокола Сагане и Ураниенборга, неумолчный бархатный звон, как бы вытолкнутый ввысь светом и воздухом, чтобы этот звук навсегда задавил пронзительное белёсое эхо воздушных тревог. — Закрой дверь! Сквозит! — Болетта повернулась в сторону гостиной, со света почти слепая. Мрак в квартире как будто сгустился. Тёмная мебель походила на чёрные тучи, которые невозможно разогнать, потому что они пригвождены к месту тяжёлым тиканьем ходиков в прихожей. Ей пришлось на секунду прикрыть глаза. — Ты что, вздумала нас простудить? Сегодня? После того, как мы не болели всю войну? — Мама, не надо на меня кричать.

Болетта закрыла балконную дверь и различила Пра у книжных полок. В длинной, по щиколотку, комбинации и красных вельветовых тапочках она выдёргивала из рядов книги и швыряла их в камин, быстро и наставительно бормоча что-то себе под нос. Благовест оседал тихим перезвоном. Болетта осторожно подошла ближе к матери: — Что ты делаешь, а?

Но Пра не ответила — может, не расслышала и потому ничего не ответила. Она ведь была глуха на одно ухо и довольно туга на другое. Она повредила их во время взрыва в Филипстаде в декабре 1943-го. В тот день Пра сидела в столовой и крутила тумблер приёмника, который она отказывалась выпустить из рук на том основании, что является подданной датской короны и не намерена слушать ничего, кроме вещания из Копенгагена. Она утверждала потом, что в динамике взрывы прогремели в многократном усилении, да ещё под аккомпанемент американского джаз-банда, отчего в левом ухе расплющилась наковальня, а в правом сместилось стремечко. Хотя Болетта в глубине души не сомневалась, что при отличном слухе мать самовольно наделила себя правом слышать исключительно то, что ей угодно. Тут Болетта увидела, что книги, которые Пра выколупывает из полок и бросает в зелёный камин, — Гамсун. — Что ты делаешь? — вскрикнула теперь Болетта и вцепилась в руку матери. — Избавляюсь от Гамсуна! — Но ты же его любишь! — Я не читаю его уже пять лет. И давно надо было очистить от него наш дом! — Она повернулась к дочери и покрутила у неё перед глазами томиком «Соков земли»: — Особенно после того, что он написал в газете. — А что такого он написал?

Отправив «Соки земли» в камин, Пра достала вчерашний вечерний выпуск «Афтенпостен». Она ткнула в первую страницу, чуть не прорвав её. — Дай я прочту тебе слово в слово, что пишет этот низкий человек! Мы, его близкие сторонники, склоняем головы в час его кончины! Нет, ты можешь представить себе более удачный момент для некролога Гитлеру? Уж не говоря о том, что он вообще не заслуживает никаких таких слов. Мы должны плясать на его могиле!

Она кинула газету в камин и снова в мрачной злобе набросилась на книги. Длинные и редкие седые волосы развевались вокруг головы, она истово материлась, доставая каждый новый том из собрания сочинений, и я дорого бы дал, чтобы увидеть это — как Пра, наша прабабушка, 8 мая 1945 года изгоняет из гостиной на Киркевейен все следы присутствия оглохшего нобелевского лауреата. Но вдруг вместо того, чтобы швырнуть в кучу последний роман трилогии об Августе, «А жизнь идёт», она замерла с первым изданием книги в руках, молча наклонилась к самой полке и выудила то, что пряталось за романами предателя, а именно непочатую «Малагу» 1936 года. Старуха осторожненько подняла бутылку, на миг и думать забыв про этого Гамсуна. — И где только я её не искала, — вздохнула она. — В баке с грязным бельём. В электрощитке. В цистерне с водой. А она, ну надо же, стояла здесь, за спиной кособокого Августа! Она чмокнула бутылку и вновь повернулась к полкам: — Ну, Кнут, спасибо за компанию. Теперь наши дороги разошлись.