Костер и Саламандра. Книга первая (СИ) - Далин Максим Андреевич. Страница 8

Гелхард слушал и качал головой, но в глазах у него вспыхнули искры. Мне было жаль, что он пустой, что он не чувствует, — но он, похоже, всё-таки что-то чувствовал или просто воображал всякие ужасные и величественные картины. У него даже бледный румянец появился на восковом лице.

— Какой огонёк в тебе горит, малютка… Но это ведь невозможно! Ты не представляешь силы общественного мнения. Адская королева, а? Тебя бы одинаково ненавидели соседи и твои собственные подданные…

— Моего предка это не остановило, государь, — весело возразила Виллемина.

— Тебя отлучили бы от Ордена!

— Моего предка не посмели отлучить.

— Тебя пытались бы убить все: родственники, друзья, истово верующие, аристократы-патриоты…

— Меня охраняли бы некроманты, государь. В их силу я верю.

Король развёл руками.

— Ты ведь понимаешь, что это невозможно, малютка? Ты девушка, совсем юная девушка… кто тебе позволит… невозможно.

— Думаю, моему предку говорили, что это невозможно, все кому не лень, государь, — сказала Виллемина.

— Мне жаль, что ты молчала об этом раньше, — сказал король со вздохом.

— Раньше вы не стали бы меня слушать, государь, — сказала Виллемина. — Ведь, зная, что я собираюсь найти некроманта и взять его в свиту, вы бы заперли меня, не так ли?

Король кивнул.

— Когда не видишь некромантов, они страшнее, государь? — спросила моя принцесса.

— Шалунья, — сказал король грустно и нежно — и вдруг обернулся ко мне. — Леди чернушка, — сказал он, — долго мне осталось? И не смей лгать своему королю.

— Дни, — сказала я.

Надо было соврать. Но с языка не пошло. И я почувствовала, как вздрогнула моя принцесса, а Гелхард только усмехнулся. Не было у него в лице и тени страха, только беспомощность, как всегда у человека перед лицом Судьбы.

— А что, — спросил он неожиданно весело, — твоя проклятая наука может мне чем-то помочь, леди чернушка? Только не вздумай привязывать к трупу мою душу, она и так привязана к трупу уже много месяцев, я устал.

Тяпка сделала к королю пару осторожных шажков — и он потрепал её по морде, как охотник живую собаку. И я присела на корточки рядом с его креслом.

— Я могу, — сказала я. — Я могу вас отпустить, государь, если будет нестерпимо больно. И ещё… я не имела дел с существами из Сумерек… я их побаиваюсь… но, если вы захотите, я решусь. Я призову их — и вы уйдёте в Сумерки, а не в свет. Останетесь здесь… сможете беседовать с живыми… с Виллеминой… если вам надо ради страны…

Король поднял высохшую руку и ущипнул меня за щёку:

— Спасибо тебе, леди некромантка… только мне это не подходит. Я уж верно старый и замшелый консерватор, я — как тот старый пёс, которого не выучишь новым трюкам… Я не могу это всё принять — пусть идёт, как идёт. Вручаю себя Творцу… но тебе, малютка, — сказал он, обернувшись к Виллемине, — мешать не стану.

— Вы можете помочь, государь, — сказала я. — Приказать Эгмонду слушать её высочество…

— Эх, леди чернушка! — улыбнулся король. — Мужчину можно заставить слушать женщину только силой — и только пока действует эта сила. Кто знает, что будет, когда я закрою глаза? Меня не будет, а Ленора будет. А мать всегда была для сына большим авторитетом, чем я… к сожалению.

Виллемина кивала и улыбалась безмятежно и лихо. И я читала в её улыбке: ну и помоги тогда Бог Эгмонду.

— Да! — спохватился король. — А отчего ты так коротко острижена, леди чернушка? Как мальчик из порта.

— Волосы сгорели, — сказала я. — Никак не отрастут.

* * *

Гелхард мне бант с фрейлинским шифром сам к рукаву приколол. Приказал Оливии принести — и приколол в присутствии всей орды фрейлин. И сказал:

— Малютка хочет видеть тебя камеристкой — я это утверждаю, цветик.

Я случайно при нём сказала, что отец называл меня «цветик», — и он тут же назвал меня так. Сердце мне разбивал, ехидный гад.

Мы с Вильмой в тот день у него сидели до темноты. И обедали у него — вернее, мы ели, а он, глядя на нас, проглотил две ложки бульона. Мы его ещё упрашивали, лебезили и подлизывались, сами выпили целое море этого бульона, но всё равно он не смог одолеть даже небольшую чашку. Откуда у него при этом брались силы с нами шутить и расспрашивать меня — не представляю.

Он ведь был уже почти мёртвый внутри, король Гелхард. Страшная болезнь жила у него под рёбрами, как какой-то злобный чешуйчатый спрут: тянула щупальца по всему телу, Дар ощущал её как полную безнадёгу, сплошную чёрную боль. А лейб-медики только и выписывали ему настойку опиума, чтобы немного заглушить эту боль. Никаких лекарств больше не знали.

Он даже заснуть не мог после опиума. Этот спрут его только слегка отпускал, разжимал хватку — боль ослабевала. И тогда Гелхард был королём.

Он всё это время был королём.

Наверное, он в чём-то прав: некоторым помазанным на престол даёт силу Господь. Ну или сила была у него изначально — и тогда это означало, что не такой уж он и пустой, дом Путеводной Звезды. То ли это королевский Дар, то ли тёмный — не берусь судить, но какой-то Дар у Гелхарда был.

Вильма очень его любила, короля.

И я. Привязалась к нему со страшной силой за эти дни.

— Леди чернушка, конечно, не должна бояться общества живого мертвеца, — сказал он после обеда, будто собирался нас выпроводить, — но как же ты не боишься, малютка? Может, вам бы лучше заняться девичьими делами?

— Вышивкой? — спросила Вильма невинно. — Но вы же обещали милость и амнистию, государь!

— Я тоже, между прочим, не умею вышивать, — сказала я. — Я тоже прошу милосердия.

— Что ж, — согласился Гелхард. — Тогда ты будешь развлекать нас историями. Расскажи о своей жизни. Предположу, что и малютке это будет крайне интересно… а я попытаюсь понять, хоть я и порос мхом предрассудков.

Вот тогда я им всё и рассказала.

В кабинете Гелхарда было сумеречно: дождь барабанил по стёклам, мокрое рыхлое небо, тяжёлое от дыма, лежало на крышах Большого Совета и Библиотеки, за окнами стояла туманная осенняя темень. Мы зажгли два рожка в золотистых шариках — и мне легко вспоминалось в этом маленьком свете.

Усадьба Полуночного Костра, где я родилась, — не замок какой-нибудь, а небольшой дом с высокой башенкой из местного шершавого серого песчаника — стояла на высоком морском берегу, посреди соснового бора. Это всё во мне с детства: запах сосновой смолы и моря, шум ветра и волн, злые шторма, когда брызги долетают до окон нашей гостиной…

Я жила в башне, просыпалась — и видела морской простор. Если каждое утро, с раннего детства, ты видишь море и небо — не получится из тебя благонамеренной барышни. Всё время будет тянуть туда… в невозможную даль, где солнечный свет сливается в небесном мареве с мерцающей водой. Бабушка так и говорила: не заглядывайся, не мечтай. Нехорошо.

А отец и не ждал, что я вырасту благонамеренной.

— Они предательницы, порядочные женщины, — говорил он. — Твоя мамаша, цветик, была и порядочная, и красавица, а предала нас с тобой. Моего рода испугалась, твоей ладошки… Сбежала с каким-то… да и пусть её… Ты у нас, цветик, порядочной не будешь, да и красоту твою только умный рассмотрит. Ты хорошей будешь. Честной, как море: коль шторм — так не прикидывается штилем.

Бабушка втайне от отца пыталась научить меня быть порядочной, только ей не удавалось. И корсет меня душил, и сидеть взаперти я не любила — лазала по окрестным скалам, как мальчишка, собирала ракушки, запекала мидий в костре… няне было меня не остановить, присматривал за мной дворецкий отца, давно списанный на берег боцман, который умел делать руками абсолютно всё.

Кроме тех чудес, которые выходили у отца и у меня.

Отец был великолепный скульптор и механик… нет, не так. Отец был такой механик, что немного некромант. У него была искорка Дара, этой искорки хватало на некоторую потусторонность, иномирность кукол, которых он делал. Был у отца крохотный профессиональный секретик, да…