Мой личный доктор - Мельникова Надежда Анатольевна. Страница 32

— Я испугалась за тебя.

— Знаю. Понимаю, что тебе было страшно, но твой приход так поднял мне дух, придал сил.

Теперь мы улыбаемся друг другу. Грустно, но всё равно улыбаемся.

Костя возвращается к тарелке. Какое-то время ест молча.

— Сегодня погиб мой начальник. Заведующий нашим отделением. — Как будто взорвавшись, швыряет Ткаченко вилку на стол, та со звоном зависает у края стола. — Из-за какого-то сраного баллона не стало очень хорошего специалиста. Ну и рабочий погиб тоже. Представляешь, его — в смысле баллон — к лифту пёрли по нашему первому этажу в реанимацию и уронили, произошла разгерметизация. И всё. И пизд*ц.

Задыхаюсь, осознав, как ему тяжело. Услышав эти слова, кидаюсь к Косте, обнимаю, утешаю как могу. Он тут же усаживает меня к себе на колени и, закрыв глаза, прижимается к моей груди. Тяжело дышит. Здоровой рукой глажу его по голове, пытаясь забрать всю его печаль и боль себе.

Глава 34

Постепенно я осознаю, что Костя успокаивается. Уже не так сильно бьётся сердце, и дыхание уравновешивается. Чувствую, его отпускает, очень рада, что причина тому я. Для меня важно, чтобы он перестал переживать и немного успокоился. Отвлёкся, расслабился. Продолжил жить.

— Мне нравится держать тебя на коленях. Такая приятная тяжесть. — Трётся щекой о мою грудь Костя, крепко и в то же время нежно обнимает.

— Ну не такая уж и тяжесть, — тихонько смеюсь, отвечая ему тем же и ласково перебирая волосы на его затылке.

— Я ничего такого не имел в виду, красавица. Просто нравится ощущение, когда ты сидишь так близко.

Мне приятно это слышать. А Ткаченко убирает мою руку со своей головы и подносит к губам, целует. И при этом очень глубоко и бесстыже зевает. Бедный, такой уставший. А мне хорошо рядом с ним. Это похоже на алкогольное опьянение: даже сидя я ощущаю неустойчивость своего положения, отчетливо осознаю нарушение координации движений, ну и снижение здравого смысла, особенно инстинкта самосохранения. Ох, это мания, сплошная мания по отношению к доктору Ткаченко.

— Ульяша, у тебя есть какие-нибудь полотенца?

Прыскаю со смеху:

— Как ты меня назвал?

— Я заранее подготовился и прогуглил твои уменьшительно-ласкательные. Это мне понравилось больше всего.

— Меня никто из мужчин так не звал.

— Значит, я буду первым, — шепчет, не переставая целовать открытые участки кожи.

— А насчёт полотенец: если ты собрался на них спать,то я дам тебе чистое бельё, — ёрзаю у него на коленях и, как потерявшая остатки мозгов девчонка, несу всякую чушь.

Он жадно целует, и я отвечаю тем же.

— Нет, — смеётся, — если ты позволишь, я бы сходил в душ и отрубился. У меня от усталости и стресса всё плывёт перед глазами.

— Да, конечно. — Заставляю себя сползти с его коленей, мне так нравилось целоваться и обниматься, но человек устал и хочет принять душ.

Ткаченко поднимается и, качнувшись вправо, идёт мыться. Я сворачиваю в зал, лезу в шкаф, выбирая своё самое лучшее, новое, душистое полотенце.

Душевой кабинки у меня нет. Обычная ванна с синей шторкой, разрисованной морскими коньками и звездами. Открываю дверь в ванную комнату, меня тут же обдаёт горячим воздухом, шумит вода. Решаю просто положить полотенца и быть при этом как можно незаметнее, но Ткаченко не закрыл шторку до конца и отсюда хорошо видно его полностью обнажённое, испачканное пеной, немного смуглое, поджарое тело.

Я замираю. Он нереально хорош. У меня сейчас от его вида слюна потечёт, как у собачки Павлова. Так и буду всю оставшуюся жизнь на его имя и изображение открытым ртом реагировать. Ну не бывает таких мужиков, чтобы и умный, и развитой, и интересный, и профессионал своего дела, да ещё и красивый как Аполлон.

— Я бы тебя сюда пригласил, Ульяш, но, боюсь, я слишком устал, и может получиться позор, — намыливая рельефный живот и золотистый пах, флиртует из последних сил доктор Ткаченко.

Засмущавшись, кладу полотенце на стиралку. Стараюсь как можно скорее уйти.

— Если бы в моей школе работал такой завуч, я бы закончил на все пятёрки, — прилетает мне в спину.

— Можно подумать, ты закончил иначе. — Оборачиваюсь, утопая в горячем взгляде.

— Ну одна четвёрка всё-таки была, — несмотря ни на что, он поглощает меня взглядом с нескрываемой страстью, и в этот момент я уже точно никакой не завуч, я умственно отсталая инфузория-туфелька.

— Я пойду постелю... — Едва держась на трясущихся ногах, наконец-то покидаю ванную комнату.

Никогда не была сексуально озабоченной, но после увиденного в душе не могу разобраться с постелью. Стою и туплю посреди спальни. То ли подушку в наволочку засунуть, то ли наоборот — наволочку на подушку нацепить. Одной рукой сложно.

Слышу его шаги и активно нервничаю. Чуть оборачиваюсь, натыкаясь на ещё один горячий взгляд. Обстановка крайне напряжённая. Ещё чуть-ть, и вспыхнет окружающий воздух. Доктор, обмотав бёдра полотенцем, становится позади меня и, опаляя горячим дыханием, страстно целует в шею. По телу мелкими волнами бежит дрожь. Роняю подушку и, задохнувшись, забываю обо всём.

— Давай помогу. Одной рукой не справишься. Что нужно делать? Простынь поменять? Пододеяльник? Наволочки?

Положительно кивнув, всё ещё чувствую, как горит кожа на шее, там, где он её коснулся настойчивыми губами.

— Спасибо.

Доктор тут же делает всё, что нужно. Причём так ловко у него всё это получается, что, залюбовавшись, я почти не дышу. И очень-очень нервничаю. Не каждый день такой шикарный мужик помогает мне заправлять постель. А Костя работает руками и не сводит с меня глаз при этом.

— Ульяша, не пугай меня, скажи что-нибудь. А то мне начинает казаться, что в тот момент, как я отмыл тебя от зелёнки, мне досталась какая-то другая завуч. Похвали меня за работу в присущей тебе уничижительной манере.

Усмехнувшись, немного выхожу из транса.

— Ну хвалить-то тебя, доктор, особенно нечего, вон как криво всунул одеяло в пододеяльник, какие-то несуразные горы.

— Я, между прочим, людей спасал и вымотался. И даже если тут немного оплошал, — пихает кулаком одеяло, а оно всё равно не проталкивается, — то у меня ещё много положительных качеств.

— А я очень сильно тебя уважаю, как профессионала. Знаешь, когда ты начинаешь эти свои штучки про пинцеты для осколков, молотки, долота, стамески — м-м-м... Я млею. Но, — игриво вздохнув и состроив ему глазки, — это не меняет того факта, что ты абы как всунул одеяло в пододеяльник. Теперь плечам и животику будет тепло, а ножкам холодно.

Услышав меня, Ткаченко заливается смехом. Расслабляется ещё больше. И мне как-то легче. Рада, что ему нравится вот так болтать со мной ни о чём.

— Ах ты, заместитель директора по учебно-воспитательной работе, ну-ка иди сюда, ко мне! — Бросает одеяло и хватает меня.

Мы вместе падаем на кровать.

— Осторожнее! Я, между прочим, травмированный человек! Мой гипс! — хохочу, краснея и отбиваясь.

— Его давно пора снять.

— Это решит мой врач.

— Я думал, что я и есть твой врач! — Валяет меня по кровати, а я хохочу.

— Ты отказался накладывать мне гипс, так что у меня другой врач.

— А ты мне не дала сделать себе укол!

Попрекаем друг друга, смеясь и обнимаясь.

— Зачем тебе это надо было? Вот объясни мне, пожалуйста. Мне вполне могла сделать укол медсестра. Почему ты вдруг так сильно захотел сделать его собственноручно?

Он зависает надо мной, убирая волосы с лица. Трется носом о нос. Заводит, дурманит, сводит с ума.

— Я захотел с тобой всё сразу, как только вышел из перевязочной, стукнув тебя дверью. Ты стала вопить как резаная, я обернулся, увидел и будто завис.

— Представляю, чем ты занимался с медсестрой в той перевязочной.

Он заставляет меня смотреть на себя, берет моё лицо в ладони.

— В твоём понимании, Ульяша, одну половину дня я кого-то лечу, а вторую — с кем-то беспрерывно трахаюсь.

— А разве не так?