Чёлн на миллион лет - Андерсон Пол Уильям. Страница 50

К востоку кручи расступались, открывая взору морщинистые холмы, покрытые буро-зелеными лесами, а дальше к горизонту что справа, что слева — парящие в небесах снежные вершины. Среди холмов вилась ведущая в деревню дорога, едва-едва переросшая звание тропы. Пользовались ею редко. Раза четыре в год мужчины на несколько дней уезжали на рынок в ближайший городок. Там же они платили подати, так что посылать к ним кого-то нужды почти не возникало. Когда же такое случалось, инспектор задерживался на одну ночь, расспрашивал старейшин, как идут дела, получал от них традиционные ответы и с облегчением отбывал поутру — деревня пользовалась репутацией жутковатого места.

Но только в глазах чужаков. Для местных она была священной. То ли благодаря окружающему ее благоговейному страху, искреннему или напускному, то ли из-за удаленности от мира войны и грабежи обходили деревню стороной. Она жила своей жизнью, где имели значение лишь обыкновенные горести и беды. Порой ее навещал странствующий паломник, решившийся одолеть все преграды, трудности и опасности пути. За протекшие века несколько странников осело в деревне, и она приняла их с миром. Так уж повелось. А почему, о том могли поведать лишь легенды да Учитель.

Сегодня день был особенный: пастушонок, вереща, прибежал с вестью, что на дороге показался путник.

— Позор тебе! Как же ты оставил вола без присмотра? — упрекнул его дед, хоть и не очень строго.

Мальчик принялся оправдываться тем, что сперва привязал зверя — ведь тигры давно не объявлялись; посему он был прощен. А народ уже пришел в шумное оживление. Вот и послушник в святилище ударил в гонг. Тягучая нота запела в воздухе, эхом прокатилась от склона к склону, мешаясь с говором потока и лепетом ветра.

Осень на высокогорье приходит рано. Леса уже оделись в багрянец и позолоту, трава пожухла, опавшая листва шелестела под ногами, плавала на поверхности оставленных ночным дождем луж. Небо над головой выгибалось неправдоподобной синью, подвластной только птицам. Стекающий со склонов студеный воздух доносил их негромкие крики. Над очагами вился дымок, и ощущение холода от этого еще более обострялось.

Когда странник одолел последний подъем, жители деревни, к своему изумлению, поняли, что это женщина. Ее потрепанное, залатанное шерстяное платье выцвело до серости, башмаки тоже почти отслужили свой срок, а зажатый в правой руке посох был отполирован временем. На плече путницы висело скатанное одеяло, тоже видавшее виды, а в одеяле нашлось место для деревянной чаши и, вероятно, еще для каких-то мелочей.

Но сама женщина вовсе не была старой нищенкой. Ее стройное тело хранило гордую осанку, поступь оставалась размашистой и легкой. Сбившийся платок открывал взору волосы, черные как вороново крыло, подрезанные вровень с ушами; на лице, обветренном и изможденном, тем не менее не было ни морщинки. Подобных лиц не видели в здешних краях; не походила странница и на обитателей низин, откуда она вроде бы держала путь.

Вперед выступил старейшина Цонг. Не найдя ничего лучшего, он приветствовал ее согласно древнему обычаю, хотя до сих пор все паломники непременно были мужчинами.

— От имени Учителя и народа я говорю: добро пожаловать в деревню Утренней Росы. Да шествуешь ты в Дао с миром, и да сопроводят тебя в пути боги и духи. Да принесет час твоего прихода удачу. Да войдешь ты гостем, а уйдешь другом.

— Нижайшая из низких благодарит тебя, досточтимый господин, — откликнулась она. Такого диковинного выговора еще никто не слышал. Впрочем, само по себе это было не удивительно. — Я пришла в поисках… просветления.

Тут ее голос дал сбой, будто от страстной надежды на просветление у путницы перехватило дыхание.

Цонг обернулся, поклонившись келье и дому Учителя позади нее.

— Вот оно, убежище Дао-пути, — изрек он. Кое-кто в толпе самодовольно улыбнулся: это же и их убежище. — Можем ли мы узнать твое имя, дабы донести его до Учителя?

— Я зову себя Ли, досточтимый господин, — помедлив, отвечала она.

Он неторопливо склонил голову. Ветер трепал его жидкую седую бороду.

— Если ты сама избрала себе имя, то избрала удачно. — В ее произношении «ли» звучало как мера пути. Не обращая внимания на беспокойное перешептывание людей, он воздержался от дальнейших расспросов. — Войди. Отдохни, освежись. Остановишься у меня.

— А ваш… глава?..

— В свое время, юная госпожа, в свое время. Входи же. Лицо ее приобрело непостижимое выражение — нечто среднее между смирением и несокрушимой решимостью. Вслух она сказала:

— Еще раз нижайше благодарю…

И последовала за старейшиной. Люди расступились, некоторые с добрыми пожеланиями. На лицах читалось естественное любопытство, но не только — всех, вплоть до детей, объединяла какая-то особая кротость. Схожи они были и обликом — широколицые, курносые, крепко сложенные, одинаковые ватные халаты, натруженные руки. Когда Цонг с семьей и Ли удалились, они еще немного поболтали и умиротворенно вернулись к своим очагам, ручным жерновам, ткацким станкам, орудиям, скоту — ко всему тому, что поддерживало их жизнь, как и жизнь их предков, с незапамятных времен.

Вместе с Центом жил его старший сын с женой и отпрыском — но они держались в тени, напоминая о своем присутствии лишь тогда, когда надлежало подать чай, а потом еду. Дом старейшины был одним из самых больших в деревне — четыре комнаты, разделенные стенами из утрамбованной земли; темновато, зато тепло и уютно. Обстановка, конечно, оставалась скудной и грубо слаженной, но это никого не томило, напротив — все были довольны и жизнерадостны. Цонг и Ли уселись на циновках за низеньким столиком и отдали должное похлебке с красным перцем, аромат которого перебивал запахи прочих запасов на зиму, развешенных под кровлей.

— Тебе надо умыться и отдохнуть, прежде чем мы увидимся с остальными старейшинами, — сообщил Цонг. Ложка в руке Ли задрожала.

— Простите, но когда я смогу повидать наставника? Я прошла долгий, ах, какой долгий и изнурительный путь.

— Твое желание понятно, — нахмурился Цонг. — Но мы совершенно ничего не знаем о тебе, сударыня Ли.

— Простите меня, — опустила она ресницы. — По-моему, то, что я намерена поведать, предназначено лишь для его слуха. И, я думаю… я… я молюсь, чтобы он склонил ко мне слух поскорее. Поскорее!

— Поспешность нам не пристала. Она непристойна, а может и принести беду. Что тебе известно о нем?

— Признаюсь честно, почти ничего, одни слухи. Странствуя по свету, я в разных местах слышала рассказы о нем. Поначалу они смахивали на народные предания. Якобы далеко на западе живет святой человек — настолько святой, что смерть не осмеливается коснуться его… А когда я подошла поближе, то услышала, что обитает он именно здесь. О нем вообще говорили немногие, и без всяких подробностей. Словно они опасались поминать о нем, хотя… Ничего дурного о нем я не слышала.

— Потому что ничего дурного о нем и не скажешь, — откликнулся смягченный ее честностью Цонг. — Должно быть, душа твоя велика, раз ты решилась на подобное странствие — совсем одна, да еще такая молоденькая. Наверняка звезды благоприятствовали тебе, раз никто не причинил тебе никакого вреда. Это добрый знак. — Подслеповатый старейшина не заметил в дымном полумраке, как она поморщилась, и продолжал задумчиво: — Но все-таки наш знахарь должен погадать на костях, а мы обязаны поднести дары предкам и духам, дабы получить очищение. Ибо ты — женщина…

— Чего бояться святому человеку, если ему покорно само время?! — воскликнула она.

Тон ответа несколько успокоил ее:

— Осмелюсь сказать, бояться ему нечего. И он наверняка защитит нас, свой возлюбленный народ, как делал это всегда. Что же ты хочешь услышать о нем?

— Все-все, — шепнула она.

Цонг улыбнулся. В падающем сквозь оконце тусклом свете блеснули остатки его сточенных, поредевших зубов.

— На это потребовались бы годы. Он с нами уже давно-давно, много столетий.

— Когда же он пришел к вам? — вновь насторожилась она.