Опасна для себя и окружающих - Шайнмел Алисса. Страница 17

семнадцать

Вода чуть теплая и течет тоненькой струйкой, но мне плевать. Я закрываю глаза и представляю, что вода горячая-прегорячая, а напор можно перевести в массажный режим, чтобы струи били между лопаток.

Я открываю глаза. В кабинке нет ни двери, ни занавески, и таких секций здесь восемь штук. (Четыре с одной стороны, четыре с другой. Люси, похоже, сгущала краски, уверяя, что кабинок нет совсем.) Санитарка сидит на привинченной к полу скамейке посреди душевой. На ней халат, но она сняла туфли, когда привела меня сюда, и вода стекает к ее босым ногам. Кафель на полу и стенах светло-коричневый, словно дизайнер помещения намеренно выбрал изначально грязный оттенок. Перегородки между кабинками желтые и прибиты к стене. Здесь так тесно, что при каждом движении я задеваю локтями о стенки.

Я протягиваю руку, и санитарка выдает мне шампунь, затем мыло. (Кондиционер для волос не предусмотрен.) Я мою голову дважды, чтобы наверняка смыть всю грязь.

Кто вообще нанимается следить за девочками-подростками в душе? Может, эта тетка извращенка? Или другой работы не нашлось? Если честно, мне плевать. Главное, я снова чистая.

Хотя не могу не думать о том, почему люди соглашаются здесь работать. Чем руководствовался Стивен, когда взялся защищать психиатра от девочек, на которых навесили ярлык «опасна для себя и окружающих»? Может, его привлекала другая должность — скажем, тюремщика или санитара в психбольнице для взрослых. Может, он согласился на эту вакансию, когда его завернули в других местах. А может, те другие места были дальше от дома, где бы он ни находился, и Стивен выбрал эту работу, потому что сюда удобнее добираться. А может, его девушка трудится на кухне и он предпочел быть поближе к ней.

В конце концов я решаю, что он нанялся сюда от безысходности, потому что больше его нигде не брали. Сложно представить, чтобы здесь работали по велению сердца.

Вот бы еще и ноги побрить, но вряд ли санитарка даст мне бритву. Даже о второй дозе шампуня пришлось буквально умолять.

Люси, наверное, здесь очень тяжело: стоишь голышом, а санитарка пялится прямо на тебя. Впрочем, вместе с Люси моются и другие девочки, так что санитарка вряд ли разглядывает мою соседку столь же пристально, как сейчас меня.

— А где остальные? — Я говорю громко, чтобы перекрыть шум бегущей воды.

— Что?

— Почему я одна на всю душевую? — Я указываю на соседние кабинки: — Пустая трата ресурсов.

— Ты еще не заслужила права мыться со всеми.

Я отворачиваюсь и закрываю глаза, позволяя воде струиться по лицу. Тоже мне радость: мыться с толпой чужих девчонок, которые создают духоту и без конца визжат, что вода слишком горячая или слишком холодная.

Я открываю глаза. Металлическая головка душа покрыта ржавчиной. Вода по-прежнему чуть теплая. У меня мурашки по всему телу.

Будь здесь другие девчонки, я могла бы намылиться целиком, не думая о том, что на меня пялятся.

Это означало бы, что мой план работает и Легконожка видит, что я иду на поправку.

Что я уже не так «опасна для себя и окружающих».

В правое ухо затекает вода. Я сильно трясу головой, чтобы от нее избавиться.

Потом поднимаю руки — теперь уже осторожно, чтобы не стукнуться о стены кабинки, — и позволяю чуть теплой воде окатить мне бока. Дома я принимаю такой горячий душ, что из ванной выхожу вся красная. Дома у меня мягкие полотенца и пушистый халат, и кафель под ногами ярко-белый — его дважды в неделю драит наша домработница.

Дома не пахнет так, будто уборщица накануне вечером вылила на пол ведро хлорки да так и оставила, вместо того чтобы помыть как следует.

Дома у меня три разных шампуня и к ним три разных кондиционера для волос на выбор: мятный, кокосовый и лимонный. Иногда я смешиваю запахи, чтобы найти лучшую комбинацию.

Дома после душа я вся намазываюсь увлажняющим кремом, пока не становлюсь скользкой, как дельфин.

Дома я моюсь в настоящей душевой кабине, а не в узком закутке, где даже не развернуться.

Дома мыться одной не так странно и одиноко.

Здесь же, когда я выключаю воду, меня ждет грубое полотенце и шлеп-шлеп-шлеп моих мокрых босых ступней по коридору к двери с магнитным замком и соседкой-булимичкой, которая сидит на кровати с тонюсеньким матрасом, где с утра просыпаешься с таким чувством, будто тебе не семнадцать, а все семьдесят.

Четыре девочки с сухими волосами, завернутые в полотенца, следуют за другой санитаркой по коридору в противоположном направлении. Они будут принимать душ вместе. Я поворачиваю голову, глядя им вслед.

Здесь хочется мыться не одной, а в толпе других девчонок.

Здесь душ в толпе других девчонок гораздо приватнее, чем в одиночку.

Разве можно здесь сохранить рассудок?

Но сумасшедшим не разрешают вернуться домой, в школу и получить отличные оценки, которые необходимы для поступления в Гарвард, Йель или Стэнфорд.

И сумасшедшим не разрешают заранее подать заявки в университет, потому что сумасшедшим не разрешают контролировать собственное расписание.

Сумасшедшим всю оставшуюся жизнь раздают указания доктора, санитары и медсестры.

Я должна отсюда выбраться.

Любым способом.

восемнадцать

— Восьмое сентября, — объявляю я, когда на следующий день после обеда за нами закрывается дверь.

— Что? — спрашивает Люси.

— Сегодня восьмое сентября.

— Откуда ты знаешь?

— Анни сказала.

— А она откуда знает?

Я пожимаю плечами:

— Может, у нее привилегия на календарь.

Люси хихикает, но мне не до смеха. Восьмое сентября означает, что я здесь уже месяц. Это означает, что доктор Легконожка не торопится с моим лечением, даже не замечая, что ломает мне жизнь.

Это означает, что я пропустила первый день занятий в школе.

Ладно, скажем прямо: многие пропускают первый день школы.

Может, летний лагерь затянулся или родители купили путевку в Италию, не заметив, что даты накладываются на начало учебного года. Иногда школу пропускают из-за чрезвычайных обстоятельств. Может, на каникулах в какой-нибудь тропической стране неожиданно нагрянул ранний не по сезону ураган, все самолеты отменили и неделю-другую невозможно было вернуться домой. В подготовительный класс я попала на две недели позже, что не помешало мне стать круглой отличницей.

Но осенний семестр выпускного класса — совсем другое дело. Оценки этого периода университеты рассматривают под микроскопом, отмечая недочеты, выискивая любой повод отказать в поступлении.

У нас школе очень строгая политика посещаемости: пропустишь контрольную без уважительной причины — тебе ставят двойку. Одной двойки достаточно, чтобы испортить средний балл. И учителя обожают устраивать контрольные в первую неделю после каникул, чтобы посмотреть, насколько знания пострадали от «летнего безделья» — эту фразу произносят таким тоном, будто речь идет о переносимой комарами заразе, от которой еще не придумали прививку.

Я смотрю на кипу любовных романов у меня в ногах. Предполагалось, что я проведу лето на университетских курсах, полной противоположности «летнему безделью». Я сейчас должна быть дома, изучать Чосера и Диккенса по курсу английской литературы. Вместо этого я столько раз прочла эти ужасные книжонки, что могу пересказать их по памяти. Может, на следующем этапе нашего книжного клуба стоит проверить, хорошо ли мы выучили текст.

Когда приходит Легконожка, я не выдерживаю. Мне не хочется показывать ей, как я стремлюсь выбраться, но я не могу не спросить:

— Долго мне еще здесь сидеть?

В ожидании ответа я задерживаю дыхание. Неделя-две — и я еще успею наверстать упущенное время и не испортить ведомость. Три-четыре недели — и средний балл поползет вниз, но все равно останется шанс попасть в университеты второго эшелона, так?

Если дольше, то можно попрощаться даже с «запасными» университетами.