Опасна для себя и окружающих - Шайнмел Алисса. Страница 43

У меня в голове раздается голос Легконожки: «Подобные симптомы обычно проявляются в возрасте от шестнадцати до тридцати». Но еще она сказала, что моя болезнь прогрессирует незаметно. Может, мозг у меня работал по-другому долгие годы, уже во втором классе с Алекс и в восьмом классе с Ребекой.

Кажется, на пижамной вечеринке Мэри Мастерс я тоже слышала голос. Кажется, со мной говорил плюшевый кролик Алекс, спрятанный в самой глубине ее спальника. Больше никто не знал, что Алекс взяла с собой игрушку. Она боялась, что ее сочтут малышней.

Я закрываю глаза и концентрируюсь, пока не вспоминаю: маленький кролик велел мне убрать руку. Мне показалось, что это магия — та же самая, что подняла Алекс в воздух.

Я открываю глаза. Может, я и не слышала никакого голоса. Может, мой особенный / странный мозг снова пытается меня обмануть, заставляя поверить, что я всю жизнь была больна.

Перевернувшись на спину, я поправляю одеяло. Я вся потная, несмотря на искусственный холод.

Тем вечером, с Ребекой, мне тоже послышался голос? Он велел опустить руку? Я послушалась?

Но это ведь был несчастный случай. Гэвин Бейкер так и сказал тогда: «Несчастный случай. Ты не виновата». Ему и в голову не пришло — никому не пришло, — что виновата не просто случайность. Две недели спустя Гэвин поцеловал меня на дне рождения другой девочки. Ребека дожидалась первого поцелуя до десятого класса, да и то поцеловалась с парнем, которого едва знала, просто чтобы уже разделаться с этим. Я уронила Ребеку, потому что хотела прибрать Гэвина к рукам? Но он мне даже не нравился.

«Подобные симптомы обычно проявляются в возрасте от шестнадцати до тридцати». От тринадцати до шестнадцати рукой подать, и я столько всего делала раньше остальных: деление столбиком, самостоятельное чтение, «спасибо» и «пожалуйста» без напоминаний. Может, я и заболела раньше положенного.

Сегодня на слушании Легконожка очень подробно рассказывала о моей болезни, как будто думала, что иначе судья и родители Агнес не поймут. Она отметила, что ей попадались пациентки с куда более развитыми галлюцинациями, чем у меня; пациентки, которые провозглашали себя королевами собственных государств, отправлялись за приключениями в заморские страны. А я всего лишь придумала себе лучшую подругу и плохого бойфренда.

Со слов Легконожки выходило, что у меня преимущество перед другими пациентками, поскольку мои галлюцинации не отрезали меня от реального мира. Они были достаточно ненавязчивы, чтобы позволить мне спокойно функционировать в обществе. Я должна бы радоваться, что заболевание у меня не настолько серьезное, как у тех, кого мозг отправил в персональное Средиземье, Нарнию или Хогвартс. Вместо этого я чувствую себя неполноценной, как будто те пациентки болели лучше меня. Как будто им было веселее.

Интересно, куда завела бы меня болезнь, если бы мне не поставили диагноз так рано, если бы я долгие годы жила без терапии и лекарств. Голос Легконожки: «Нам повезло отследить болезнь Ханны в столь раннем возрасте».

(«Отследить». Как будто болезнь скрывалась, заметала за собой следы.)

Вечер с Агнес отличался от вечеров с Алекс и Ребекой. Нас было только двое. Вдвоем в «легкий как перышко» не поиграешь.

«Правда или действие» куда проще, чем «легкий как перышко». Это Джона подал мне идею.

— Правда или действие? — спросил он как-то в перерыве между поцелуями. Мы сидели в нашей общей с Агнес комнате, но Агнес была на занятиях, а мы (очевидно) нет. К тому моменту мы выучили ее расписание наизусть.

— Правда, — сказала я.

— Какая твоя любимая часть тела?

— Моя или твоя?

Джона засмеялся.

— Правда или действие? — спросила я в свою очередь.

— Действие.

— Поцелуй меня на улице, там, где нас могут увидеть. — Прежде чем Джона успел возразить, я добавила: — И отказаться нельзя. Это против правил.

Так что Джона вывел меня наружу через вестибюль общежития, под лучи солнца. Если подумать, вызов был так себе. В первый раз он поцеловал меня как раз на улице.

Потом Джона наклонился и прошептал:

— Правда или действие?

Его дыхание обжигало мне шею.

— Действие, — ответила я с колотящимся сердцем.

— Сыграй в эту игру с Агнес.

Я прижимаю ладони к вискам, потом к глазам, пока в темноте не появляются яркие точки. Или не появляются? Научусь ли я различать галлюцинации и реальность? Или всю жизнь буду с подозрением относиться к каждому новому знакомому, каждому невзначай услышанному шепоту? Кто сказал, что Джона и Люси — первые, кого придумал мой мозг? Может, до них были и другие: мужчина, который улыбнулся мне на улице; девушка за кассой забегаловки неподалеку от школы; учитель, который вызвал меня на личную беседу. Я никогда точно не узнаю.

Может, я вообще больше ничего не буду знать наверняка.

Нет. Кое в чем я уверена:

Я уверена, что мне сегодня не понравилось за стенами больницы. Не понравилось сидеть на заднем сиденье в машине Стивена, не понравились длинные сплетающиеся дороги от клиники до здания суда. И не понравилось выражение лица моих родителей в конференц-зале и на парковке. Ни радости, ни покоя.

В палате мне спокойно. Она теперь не такая уж и маленькая, когда я в ней одна. Я осталась бы здесь навсегда.

Но меня отправляют домой. Потому что мне поставили диагноз и судья решила, что в случившемся с Агнес я не виновата. Вскоре я полечу через всю страну, чтобы лечь спать в собственной постели, чтобы гулять вместе с мамой по Манхэттену. С мамой, которая с такой неохотой провела со мной жалкие пять минут. С мамой, которая очень старалась, чтобы наши пальцы не соприкоснулись, когда она передавала мне помаду. Я вылезаю из постели и начинаю в темноте ходить по палате.

Когда меня сюда привезли, считалось, что я могу представлять опасность для себя и окружающих. (Я вижу эту фразу на первой странице моей истории болезни.)

Сегодня на слушании Легконожка сказала: «Люди, страдающие подобным заболеванием, с большей вероятностью способны причинить вред себе, а не окружающим».

Ее голос звучит почти как указание к действию. Я перестаю ходить и снимаю штаны. Обвязываю их вокруг шеи, хотя неизбежно остаюсь полуголой. Я тяну изо всех сил, надеясь, что мир вокруг потемнеет, но штаны рвутся. Я роняю их на пол.

Пересекаю палату и на цыпочках встаю у окна. С наружной стороны решетки нет, но в лунном свете я вижу, что стекло армировано проволочной сеткой. Благодаря проволоке будет еще больнее, когда стекло разобьется.

«Причинить вред себе».

Причини себе вред.

Я не слышу ничей голос, только собственный.

Я выбираю локоть. Больно, но недостаточно.

Достаточно будет, когда разобьется стекло.

Достаточно будет, когда я услышу хруст осколков.

Достаточно будет, когда у меня пойдет кровь и сетка обмотается вокруг запястья, точно браслет.

А потом, может, и этого будет недостаточно.

сорок три

Больно.

Бам.

А можно сломать локоть?

Бам.

Причинить себе вред.

Бам.

Причини себе вред.

Бам.

Я тяжело дышу, вся вспотела. Волосы липнут ко лбу.

Бам.

Зачем я это делаю? Я же хотела домой, и теперь меня отправляют домой.

Бам.

Я хотела вернуться к привычной жизни.

Бам.

Жизнь уже никогда не будет прежней — привычной.

Бам.

На этот раз громче.

Бам.

Я стою на цыпочках. Примерно каждый второй удар приходится не по стеклу, а по стене под рамой, потому что до окна я еле дотягиваюсь и целюсь не очень точно. Это не важно. Все равно больно.

Бам.

В палату врывается санитар. Я кричу ему, чтобы подождал.

Бам.

Пусть тащит меня в изолятор для буйных, только сначала пусть позволит разбить стекло.

Бам.

Или локоть. Смотря что разобьется первым. Главное, чтобы разбилось.

Бам.

Колите меня успокоительными, только подождите чуть-чуть, дайте закончить начатое.