Опасна для себя и окружающих - Шайнмел Алисса. Страница 48

— Но я пропустила месяц занятий. — Седьмое сентября кажется таким далеким, будто прошло гораздо больше месяца.

Мама пожимает плечами. И по-прежнему не поворачивается ко мне.

— Ты отличная ученица, и учителя уверены, что ты с легкостью догонишь программу. И они будут учитывать твою болезнь при подсчете баллов.

Мама произносит слово «болезнь» так аккуратно, будто спланировала разговор несколько дней назад и загодя выбрала самые подходящие формулировки.

— В школе знают, что я больна?

— Учителя знают, но они заверили нас в сохранении конфиденциальности.

— Они не беспокоятся, что я могу… — Я умолкаю. — Что у меня начнется обострение? — наконец говорю я.

— Конечно нет. Ты же слышала доктора. — Мама пытается говорить твердо, но я вижу, что ей самой недостает уверенности.

Интересно, что подумают о моем отсутствии одноклассники? Я не первый раз пропускаю начало занятий. Можно соврать, что мы с родителями снова задержались в путешествии. Можно придумать красивую историю: мы были в Альпах, катались на лыжах, но лавина отрезала нам путь обратно в город; телефон не ловил, не было возможности ни с кем связаться. Мы почти месяц жили в курортном домике, питаясь кореньями, добытыми из-под снега. Собирали дрова, чтобы разжечь огонь. Чуть не замерзли насмерть.

Нет. Байка на уровне пятилетки. И ее слишком легко опровергнуть. Кто-нибудь запросто загуглит погоду в Швейцарии и раскроет мою ложь.

Нужно напустить туману. Время от времени бросать намеки на «место», куда меня «отослали», на «процедуры», которым меня подвергали. Скорее всего, народ сложит кусочки головоломки воедино и догадается, что я была на реабилитации. Некоторые даже сочтут крутым пребывание в клинике.

Конечно, есть и вариант, что одноклассники узнают правду: я сама им расскажу. Стану примером для всех: юная пациентка борется с душевными шрамами, нанесенными психическим расстройством. Своего рода крестовый поход, который мама с восторгом подхватила бы. Но тогда почему же ее так радует клятва учителей хранить молчание? Может, ей легче бороться за правое дело, если речь идет о чужой дочери?

Голос Легконожки: «Не только Ханне предстоит приспособиться к жизни с этой болезнью». (Не галлюцинация; просто воспоминание.)

— И у тебя еще хватит времени, чтобы разобраться с поступлением, — добавляет мама. — Правда, доктор рекомендует присмотреться к университетам поближе к дому.

— Легконожка или новый доктор?

— Легконожка? — с некоторой тревогой переспрашивает мама.

— Такое прозвище я дала доктору в клинике, — бормочу я. Меня подмывает добавить, что придумывание прозвищ не является симптомом — вообще-то, раньше маму такие шутки приводили в восторг, — но вряд ли она мне сейчас поверит.

— В любом случае, — говорит мама, разглаживая несуществующие морщинки на брюках, — оба доктора согласились с тем, что тебе лучше держаться поблизости.

Я киваю. Может, они (врачи? родители? администрация университета?) даже не позволят мне жить в общежитии, так что придется ездить на учебу из дома. А может, новый врач посоветует мне не слишком загружать расписание, выпуститься на год, а то и на два позже, если потребуется.

«Ее путь более тернист».

Я бросаю взгляд на папу, но мне виден только его затылок. Видимо, он сосредоточен на дороге. Мама протягивает руку и ободряюще гладит папу по колену.

Я замечаю ее жест и чувствую себя лишней. Закрываю глаза и притворяюсь спящей. Не хочу видеть, как они утешают друг друга, и не хочу слышать, как мама обсуждает последующие планы, словно я могу жить дальше как ни в чем не бывало. Из-за повязки мне приходится держать левую руку под грудью. Почти похоже, будто меня обнимают.

В день слушания родители Агнес держались за руки во время речи их адвоката. Они держались за руки, пока говорила Легконожка. По-моему, они еще крепче сжали руки, когда судья откашлялась, прежде чем объявить, что с меня снимается вся ответственность. Они расцепили руки только потому, что мама Агнес закрыла ладонями лицо.

Они были бы счастливы, если бы дело пошло в суд? Если бы меня признали виновной и отправили на несколько лет в тюрьму? Их дочь все равно не вернулась бы к ним прежней.

Я немного приоткрываю глаза. Папина рука поверх маминой, лежащей у него колене. Теперь я тоже кажусь им незнакомкой, хотя они меня и породили?

Строго говоря, Люси появилась благодаря мне. Получается, я ее родитель?

Нет. Я не родила Люси, я ее создала.

Как Бог создал Адама, если вы в это верите.

Я снова закрываю глаза. И думаю о нашей старой семейной шутке, что я «родилась взрослой». Она всегда нас веселила, но теперь уже не кажется мне смешной.

Я слышу, как мама шепчет папе:

— Некоторые исследования показывают, что одиночное заключение провоцирует галлюцинации. Знаю, у нее немного другой случай, но ты же видел, какую крошечную комнату ей дали, — откуда нам знать, может, клиника только спровоцировала новые галлюцинации, усугубила болезнь. Нельзя было ее там оставлять.

Я представляю, как папа кивает, вместо того чтобы напомнить маме: у них не было особого выбора, куда меня отправить. Он, как всегда, твердо намерен «оставаться на одной волне» с женой.

— Я собираюсь как следует изучить вопрос, — продолжает мама чуть громче, добавляя голосу праведного гнева. Точно так же она говорила о забастовке медсестер. — О какой объективности наблюдений может идти речь, когда пациенты содержатся в таких ужасных условиях!

Если бы я не притворялась спящей, я бы улыбнулась и сообщила маме, что сказала Легконожке то же самое.

Мой голос: «Здешнюю обстановку нормальной не назовешь».

— Как только вернемся домой, станет легче, — продолжает мама. — Мы нашли лучшего специалиста в этой сфере, его все рекомендуют. Как знать, может, он поставит более многообещающий диагноз.

Я не удивлена, что мама с папой нашли знаменитого врача. Родители доверяют людям и местам с хорошими отзывами. Устраивая вечеринки, они нанимают только известных поваров, а во время путешествий останавливаются только в пятизвездочных отелях. Они следуют советам экспертов. И вряд ли ту клинику или доктора Чаран многие рекомендуют.

Кажется, я впервые вспомнила настоящее имя Легконожки.

Доктор Прия Чаран.

сорок восемь

Ехать долго, но папа не предлагает остановиться перекусить или зайти в туалет. Наконец мы сдаем арендованную машину в аэропорту и садимся на шаттл до терминала. Я смотрю в окно. С высоты аэропорт выглядит огромным. Каждый раз, когда шаттл останавливается (на парковке, у информационного центра, на нескольких терминалах), записанный женский голос просит нас «сохранять бдительность» и следить за багажом. Я подтягиваю леггинсы повыше. Думаю попроситься переодеться, но это слишком хлопотно.

Правой рукой я держусь за один из поручней в центре салона, но все равно каждый раз чуть не падаю, когда шаттл останавливается или отъезжает. Меня беспокоит, что родители сочтут неустойчивость доказательством моей нестабильности, а не силы инерции, гравитации и всяких других законов физики из прошлогоднего школьного курса.

Локоть пульсирует под бинтами. Опухоль немного спала, но не до конца. Доктор Чаран предупредила родителей, что за мной нужно присматривать, поскольку антидепрессанты, скорее всего, еще не начали действовать.

Через окно шаттла льется солнечный свет. По одну сторону аэропорта Сан-Франциско виден залив, а по другую — трасса 101, и за ней предгорье. В первый раз за несколько месяцев я не в клетке. Не в палате восемь на семь шагов с уродливыми зелеными стенами и низким потолком. Не в трехэтажном здании, встроенном в подножие скалы; не во дворе клиники, окутанном туманом. Даже не в машине Стивена и не в конференц-зале, где проходило слушание. Я больше не подопечная доктора Чаран. Я наконец понимаю смысл выражения «под опекой».

Я должна чувствовать себя свободной.

— Терминал два, — объявляет женский голос и перечисляет, какие компании здесь расположены. Родители без предупреждения выходят из шаттла. Они не сказали мне название компании-перевозчика, так что приходится поторапливаться, чтобы догнать их, пока двери не закрылись.