Иуда (СИ) - Горелик Елена Валериевна. Страница 35

Первым пришёл и тут же заявил, что не оставил «батьку», мой верный оруженосец — Дацько Незаймай. Визиты нанесли и Скоропадский, и Келин, и Палий. Последнему я доверил гетманскую булаву на хранение. Приходили и «птенцы гнезда Петрова» — в первую очередь Меншиков, Шереметев, прочие офицеры. Зачем-то явился Шафиров, долго расшаркивался, пока до меня, дурака, не дошло: извинялся за «промашку» с Кочубеем. Ведь это его и Головкина, гм, заслуга в том, что Василия привезли ко мне в цепях. Посоветовал впредь не угождать, а истину отыскивать, и на том его визит завершился. И наконец пришёл сам Кочубей, которого знатно подкосила весть о гибели дочери от руки шведов. Ему я сразу сказал, что шведы тут виновны косвенно, а прямые убийцы должны сидеть где-то в крепости под арестом.

— Они в руке государевой, Василь, — сказал я старому товарищу Мазепы. — С Карлом я уже поквитался, ввергнув его в позор плена. А коль Пётр Алексеевич порешит Орлика с Чечелем вздёрнуть, то и свершится над ними справедливость. Заслужили…

Ещё через пару дней я почувствовал себя настолько уверенно, что в самых дипломатичных выражениях составил записочку для Петра — мол, есть о чём поговорить тет-а-тет. Не особенно верилось, что надёжа-государь помнит своё обещание прийти по первому слову, однако он явился буквально через четверть часа. Как раз столько времени требовалось, чтобы мои сердюки доставили ему мою цидулу, и чтобы он добрался до моей комнаты, напоминавшей больничную палату… Теперь я разглядел его куда лучше, чем в прошлый раз. Длинный, как тележная оглобля, в плечах не слишком широк. Странно, что современники говорили о нём как о человеке огромной физической силы: при таких плечах это довольно удивительно. Сейчас на нём был не преображенский офицерский мундир, а кафтан тёмно-голубого цвета с красными отворотами. Видимо, семёновский или драгунский. На ногах тяжёлые ботфорты-«краги», а в портупее болтается офицерская шпага. Дождавшись, когда все, даже вездесущий Дацько, покинут комнату, Пётр Алексеевич пододвинул к моей кровати простой табурет и уселся поближе.

— Ты готов говорить, — совершенно серьёзно сказал он. — А я готов тебя слушать.

— Боюсь, к тому, что ты услышишь от меня, никто не может быть готов, — негромко ответил я.

— А я жизнью битый, — Пётр внезапно улыбнулся и заговорщически подмигнул мне. — Ну, говори, Георгий. А я уж сам решать стану, правду ты сказал, или нет.

— А вдруг солгу? Проверить-то всё равно не сможешь.

— Это я на твоей совести оставлю. Говори.

И я, поддавшись внезапному порыву, выложил ему всё как есть, начиная от разговора на вокзале и заканчивая боем полтавского гарнизона со шведским резервом. Долго рассказывал, не меньше получаса прошло. А Пётр — слушал самым внимательным образом. Ни разу не перебил, ни разу даже мимикой не показал, что не доверяет.

— Вот, значит, как, — сказал он, когда я наконец закруглил рассказ и устало закрыл глаза. — В то, что ты не Мазепа — верю безоговорочно. Ты сейчас совсем иной речью говорил, не так, как у нас заведено, и не по-малороссийски. Слова некие употребил, значения коих я не ведаю… Тяжело было под Мазепиной личиной ходить?

— Не то слово, — наконец, впервые за долгое время, я почувствовал облегчение. — Сам не рад, что связался, но раз уж так вышло… Словом, Кочубей прав был на его счёт. Предал он тебя, причём, уже давно. Надо будет, я бумаги предъявлю. Да и Карл может много интересного порассказать… Если до Орлика ты уже добрался, не пытайся его разговорить. Он — враг. Его к Мазепе приставили следить, чтобы не увильнул, и в гетманы его прочили…

— Раз заговорил о сём, тебе и судьбу тех предателей решать придётся, — сказал Пётр. — Для всех прочих ты — Иван Мазепа… Удивляюсь, что никто тебя за столько времени не раскрыл.

— Ты раскрыл, — я крайне осторожно перевёл дух: дышалось ещё с трудом, с тупой болью. — Карл меня тоже раскрыл. Может, и Василь о чём-то таком догадываться стал… Надо бы с этим заканчивать, так не дают. Попробовал выйти из игры — лекари вытащили.

— Значит, не доиграл, коль не выпускают, — Пётр озвучил то, о чём я почему-то боялся подумать. — Игра… Дёрнул же тебя чёрт влезть куда не просили.

— Считай, что меня наказали за излишнее любопытство и самоуверенность, — ответил я. — Иван Степаныч сейчас злорадствует. Счастлив, что не допускаю его с тобой говорить: знал бы ты, как он тебя боится и ненавидит…

— Более всего подобные особы ненавидят тех, кого предали, — Пётр отмахнулся. — О нём позднее поговорим. Ты рассказал много такого, во что поверить мудрено. Да только по произволению Господнему и не такое могло случиться. С кем бы ты там игры не затевал, а всё едино без воли Его ничего подобного произойти не могло. Оттого и верю тебе, хоть ты и хитрый жук. Надо же — иезуитов вокруг пальца обвести. Мне таковые люди надобны, поправляйся…гетман.

— А что Мазепе уже семь десятков лет и сердце ни к чёрту — это ничего? — усмехнулся я.

— Сколь Господь даст, столько и проживёшь. Заодно и узнаешь, каково подобные игры заканчиваются. И я посмотрю — интересно же.

Когда он ушёл, я испытал двойственное чувство. С одной стороны — да, излил душу, полегчало. По крайней мере, Пётр на моей стороне, пока я буду играть за его команду. Ну, хотя бы теперь я не один, и то хорошо. А с другой стороны — я понял, что чем дальше, тем сильнее врастаю в этот мир, и тем меньше тянет с ним расстаться. Это, как вы догадались, оказалось для меня крайне малоприятным сюрпризом. Я хотел вернуться домой, в свою квартиру, к жене и сыну, к работе, привычному миру. Но именно сейчас осознал, что мир прошлого, в котором я оказался — даже с учётом всех превходящих обстоятельств — становится мне не менее родным.

Это было очень плохо. Вы даже представить себе не можете, насколько.

Глава 24

1

Постепенно выздоравливая — хотя, о полной поправке в условиях медицины восемнадцатого века говорить было нельзя — я снова вникал в дела, от личного участия в которых по причине недуга был временно отстранён. Скоропадского запряг исполнять обязанности генерального писаря на всю катушку: пусть ведёт гетманскую канцелярию и сообщает мне обо всех делах без утайки. А решения уже выносили мы вместе, напрягая извилины обеих голов. Иван Ильич хоть и флюгер, но далеко не дурак: когда стало окончательно ясно, чья взяла, во всей армии, во всём войске гетманском не найдётся теперь более верного слуги государя русского. А для прочих дел, как явных, так и не очень, у меня был Незаймай.

Молодой казак приносил вести разной степени оптимистичности. То обрадовал, что Палий начал формирование Полтавского полка, то заставил крепко призадуматься от новости, что Орлика на кого-то менять собрались. И что переговоры о том ведёт Алексашка. Вот уж кому я в самую последнюю очередь доверил бы такие дела. Интересно, сколько он хапнул при захвате шведской казны? А сколько намерен получить за обмен самого лютого врага своей страны из тех, кто находился в радиусе тысячи вёрст? Шведов пусть меняет, хоть оптом, хоть в розницу, а Орлик — мой. О том я подробно изложил в записке Петру Алексеичу — не афишируя возможную роль Алексашки, но сделав акцент на упоротости Пилипа. Мою писанину понёс лично Дацько, ибо никому другому бы я это не доверил, и на четверть часа я остался в комнате один.

Обмороки меня не преследовали никогда, ни в той жизни, ни в этой. Единственный раз, когда всерьёз вырубило — это случай с инфарктом. Но в этот раз «вынесло» буквально на ровном месте: я словно провалился в тёмный колодец посреди безлунной ночи. И, что характерно, сохранял при этом полное осознание своего «я».

— Нехорошо, Георгий, нехорошо, — я услышал знакомый голос из темноты. — У всякой игры есть правила, а вы их уже в который раз нарушаете… Орлика оставьте в покое, сделайте одолжение.

— Он что, такой же, как и я? — у меня прорезалась мрачная ирония.

— Нет, он местный, но при этом моя фигура.

— Что-то в этом роде я и подозревал. Не игрок?