Дневник писателя 1877, 1980, 1981 - Достоевский Федор Михайлович. Страница 172

…книжки, сочиненной Мериме, по его собственному призванию, наобум, не выезжая из Парижа. — В письме к другу Пушкина С. А. Соболевскому (1803–1870), помещенном Пушкиным в предисловии к «Песням западных славян», Мериме писал: «Гузлу я написал по двум мотивам, — во-первых, я хотел посмеяться над „местным колоритом“, в который мы слепо ударились в лето от рождества Христова 1827. Для объяснения второго мотива расскажу вам следующую историю. В том же 1827 году мы с одним из моих друзей задумали путешествие по Италии. Мы набрасывали карандашом по карте наш маршрут. Так мы прибыли в Венецию, — разумеется, на карте — где нам надоели встречавшиеся англичане и немцы, и я предложил отправиться в Триест, а оттуда в Рагузу. Предложение было принято, но кошельки наши были почти пусты, и эта „несравненная скорбь“, как говорил Рабле, остановила нас на полдороге. Тогда я предложил сначала описать наше путешествие, продать книгопродавцу и вырученные деньги употребить на то, чтобы проверить, во многом ли мы ошиблись. На себя я взял собирание народных песен и перевод их; мне было выражено недоверие, но на другой же день я доставил моему товарищу по путешествию пять или шесть переводов <…> Вот мои источники, откуда я почерпнул этот столь превознесенный „местный колорит“: во-первых, небольшая брошюра одного французского консула в Баньялуке <…> Затем я прочел главу: „De'costumi dei Morlachi“ (О нравах Морлаков) из „Путешествия по Далмации“ Фортиса. Там я нашел текст и перевод чисто иллирийской заплачки жены Ассана-Аги; но песня эта переведена стихами. Мне стоило большого труда получить подстрочный перевод, для чего приходилось сопоставлять повторяющиеся слова самого подлинника с переложением аббата Фортиса. При некотором терпении я получил дословный перевод <…> Вот и вся история. Передайте г-ну Пушкину мои извинения. Я горжусь и стыжусь вместе с тем, что и он попался и пр.» (Там же. С. 335–336, 1310–1311).

Этот преталантливый французский писатель… — Эта характеристика дарования Мериме перекликается с пушкинской характеристикой в предисловии к «Песням западных славян»: «…Мериме, острый и оригинальный писатель, автор „Театра Клары Газюль“, „Хроники времен Карла IX“, „Двойной ошибки“ и других произведений, чрезвычайно замечательных в глубоком и жалком упадке нынешней французской литературы». (Там же. С. 334).

…впоследствии senateur чуть не родственник Наполеона III… — В 1830 г. Мериме подружился с графом М.-Ф. де Монтихо и его женой, дочь которых Евгения (1826–1920) стала впоследствии женой Наполеона III и императрицей Франции (с 1853 по 1870). Евгения питала к Мериме сердечную привязанность и относилась к нему, как к отцу. Мериме пользовался личной дружбой и самого императора. В звание сенатора Мериме был возведен в 1853 г.

Я бы тем высокообразованным сербам, из которых многие столь недоверчиво смотрели нынешним летом на русских… — В печати неоднократно указывалось на то, что главная причина недоверия к русским со стороны интеллигентных сербов — образование, полученное последними в Западной Европе и, как следствие этого, — крайняя скудость или тенденциозность их представлений о России. Так, например, В. П. Мещерский в цикле очерков «На пути в Сербию и в Сербии» писал об Иоване Ристиче, министре иностранных дел Сербии: «…Ристич — цветок парижской цивилизации; следовательно, его понятия о России — не шире и не глубже всякого образованного и умного француза, который знает, что есть большая земля, именуемая la Russie, что в этой земле был Pierre le Grand, потом Alexandre Premier, потом Nicolas et Sevastopol и что, затем, в этой Russie есть des cosaques. По своему положению министра иностранных дел в Сербии Ристич, как умный человек, успел кое-какими отрывочными сведениями заткнуть чересчур большие пробелы в россиеведении, но, все-таки, он остался, относительно России, умным парижанином, кое-что знающим sur le православие, et le славянский мир, en general и больше ничего. Значит, винить его в том, что он не может питать к России никаких серьезных чувств, нет возможности. Скорее мы виноваты в том, что мы не предвидели событий сегодняшних, не позаботились вчера о том, чтобы Ристичи воспитывались для Сербии в России, а не в Париже» (Гражданин. 1876. 1 ноября. № 36–37. С. 907).

…судя по ходу дел, вряд ли сербы скоро узнают этого неизвестнейшего из всех великих русских людей… — Достоевский, возможно, обратил внимание на следующее замечание Мещерского в его книге «Правда о Сербии» (СПб., 1877): «Интеллигент сербский наивно глупо и дерзко верит, что русские — Пушкин и Карамзин, перед ним, мальчишки, неучи и ученики <…> Серб, который с вами заговорит по-русски, — вы это видите по лицу его, — дает вам понять, что он делает вам большую честь» (с. 373).

…которому до сих пор не могли мы еще собрать денег на памятник… — Мысль о сборе средств на памятник Пушкину возникла в 1860 г. в среде бывших воспитанников царскосельского Лицея в связи с пятидесятилетним юбилеем Лицея. В 1870 г. был образован специальный комитет по постройке памятника. Работа по сооружению памятника, открытого в Москве на Тверском бульваре лишь 6 июня 1880 г., была поручена скульптору А. М. Опекушину (1841–1923). Газета «Московские ведомости» писала: «По словам „Нового времени“, модель памятника Пушкину, изготовленная художником Опекушиным и исправленная им по замечаниям экспертов, недавно удостоилась высочайшего одобрения и скоро будет выставлена для публики. Комитет в настоящее время приступает к заключению контрактов на предстоящие работы, которые будут производиться в Москве под наблюдением как г-на Опекушина, так и опытного архитектора, и, вероятно, начнутся не позже наступающей весны. Собранная сумма с процентами составляет с лишком 80 000 рублей» (Моск. ведомости. 1877. 22 февр. № 44. Отд. «Последняя почта»).

Сербская скупщина, собравшаяся в прошлом месяце в Белграде на одно мгновение (на полтора часа, как писали в газетах), чтоб только решить: «Заключить мир или нет?»… — Достоевский имеет в виду сообщение, напечатанное в отделе «Телеграммы» газеты «Московские ведомости» (1877. 17 февр. № 41): «Землин, 28 (16) февраля <…> Сегодня в половине десятого пушечные выстрелы возвестили гражданам Белграда об открытии скупщины. Заседание продолжалось до одиннадцати часов. Выработанные условия мира приняты почти без прений, и скупщина объявлена распущенною. При выходе из собрания, где происходило заседание, князь Милан и министры казались веселыми. Речь князя и все, что говорилось в скупщине, содержится в строгой тайне, под предлогом, что гласность может повлиять на заключение мира. Министерство ликует от одержанного торжества и вероятно — удержится».

Говорят, и на мир-то согласились вследствие какой-то передержки, министерской какой-то интриги. — По всей вероятности, Достоевский опирается здесь на данные о фракционной борьбе в скупщине, почерпнутые из газеты «Московские ведомости» (1877. 25.февр. № 47. Отд. «Последняя почта»).

…если чуть-чуть правда, что скупщина не трусила продолжения войны, то — «Что ж это у нас так кричали о трусости сербов?» — Достоевский имеет в виду толки газет и журналов после стратегического поражения сербской армии на Дюнишских высотах 17 (29) октября 1876 г.

…особенно запомнил одно письмо от одного юного русского...— Письмо из Белграда от 26 декабря 1876 г. студента-добровольца А. П. Хитрова, который энергично защищал сербов от нападок в русской печати: «Да, я убежден, что черных, постыдных мотивов у сербов не было, когда они рубили, стреляли себе руки… <…> У серба, когда он вышел на турок, злобы против врага оказалось так мало, что поздно уже было травить его против врага. С другой стороны, в сербе выказалась такая любовь к своей тихой и полной скромных благ куче, что она его тянула, точно магнит. <…> Им в кучах сделалось так хорошо, так приятно. <…> Турок его не трогал, он безмятежно предался наслаждению кучею, полным матерьялизмом кучным (!), не знавшим больше ничего на свете… Ах! Я так понимаю серба! Чем больше бываешь в кучах и в каких концах Сербии не бываешь — всюду видишь кучи, всюду видишь кучный матерьялизм серба» (Достоевский: Материалы и исследования. Л., 1976. Т. 2. С. 312–313). Куча (kyha) — большая семья, основное звено в составе организации племени в Сербии и Черногории.