Полная иллюминация - Фоер Джонатан Сафран. Страница 53

Конечно же, я не пошел в знаменитый ночной клуб. Как я упоминал ранее, я часто информирую Отца о том, что иду в знаменитый ночной клуб, но потом иду на пляж. Я не иду в знаменитый ночной клуб, чтобы вложить свою валюту в коробку из-под печенья для переезда в Америку с Игорьком. Но должен тебя проинформировать, что это еще и потому, что я не люблю знаменитые ночные клубы. Я себя чувствую в них безрадостным и заброшенным. Я правильно прикладываю это слово? Заброшенным?

Вчера ночью на пляже было красиво, но меня это не удивило. Мне нравится сидеть на краю материка и чувствовать, как вода подкрадывается и открадывается. Иногда я снимаю ботинки и кладу ноги туда, куда, как мне кажется, должна дотянуться вода. Я пытаюсь думать про Америку относительно моего местонахождения на пляже. Я представляю себе линию, белую линию, нарисованную на песке и на океане, от меня к тебе.

Я сидел у кромки воды, думая о тебе и о нас, как вдруг услышал что-то. Это что-то не было водой, или ветром, или насекомыми. Я повернул голову, чтобы посмотреть, что это было. Кто-то шел в мою сторону. Это меня очень напугало, потому что мне еще не доводилось созерцать на пляже других людей, когда я там по ночам. Рядом со мной ничего не было, ничего, к чему можно было бы идти, кроме меня. Я надел ботинки и начал удаляться от незнакомца. Был ли он полиция? Полиция часто пользуется одиноко сидящими людьми в своих интересах. Был ли он преступник? Я не очень боялся преступников, потому что у них нет оружия высшей пробы и урон от них небольшой. Если только преступник не полиция. Я слышал, что незнакомец продолжает идти в мою сторону. Я пошел скороходнее. Незнакомец увеличил скорость преследования. Я больше не оборачивался для освидетельствования его личности, потому что не хотел, чтобы незнакомец узнал, что я о нем осведомлен. По звуку мне показалось, что он приближается, что он скоро меня настигнет, поэтому я побежал.

Затем я услышал: «Саша!». Я прекратил свой бег. «Саша, это ты?»

Я обернулся. Дедушка стоял согнувшись, с рукой на животе. Я видел, что он производит очень большие вдохи. «Я искал тебя», — сказал он. Я не мог понять, откуда он узнал, что меня надо искать на пляже. Как я тебя информировал, никто не знает, что я хожу на пляж по ночам. «Я здесь», — сказал я, что прозвучало странно, но я не знал, что еще сказать. Он выпрямился и сказал: «Уменя вопрос».

Это был первый случай на моей памяти, чтобы Дедушка обращался ко мне без ничего промеж нас. Без Отца, без героя, без суки, без телевизора, без еды. Одни мы. «Какой?» — спросил я, потому что ощутил, что он не сможет задать свой вопрос без моей помощи. «Мне надо что-то у тебя попросить, но ты должен уразуметь, что я прошу это взаймы, и еще ты должен уразуметь, что можешь мне отказать, и я не стану страдать или думать о тебе плохо». — «Что это?» Я не мог вообразить ничего такого, чем бы я обладал, чего бы Дедушка жаждал. Я не мог вообразить ничего такого в целом мире, чего бы Дедушка жаждал.

— Я бы хотел взять у тебя взаймы валюту, — сказал он. По правде, я загорелся стыдом. Не для того он всю жизнь горбатил, чтобы обращаться к внуку за валютой. «Я обязуюсь», — сказал я. И мне не следовало больше ничего изрекать. Пусть бы в моем «Я обязуюсь» заключалось все, что я когда-либо должен был Дедушке сказать, пусть бы оно оставалось и всеми моими вопросами, и всеми его ответами на эти вопросы, и всеми моими ответами на эти ответы. Но это было невозможно. «Зачем?» — спросил я.

— Что зачем?

— Зачем тебе валюта?

— Потому что у меня нет достаточной суммы.

— Для чего? Для чего тебе необходима валюта?

Он повернул голову в сторону воды и ничего не сказал. Может, это и был ответ? Он задвигал ногой по песку и нарисовал круг.

— Я недвусмысленен в том, что могу ее найти, — сказал он. — Четыре дня. Может быть, пять. Но больше недели на это не потребуется. Мы были совсем близко.

Мне следовало снова сказать «Я обязуюсь» и снова больше ничего не говорить. Мне следовало проявить уважение к тому, что Дедушка намного пожилее меня, а вследствие этого мудрее, а если и не мудрее, то все равно заслуживает, чтобы я не донимал его вопросами. Но вместо этого я сказал: «Нет. Мы не были близко».

— Да, — сказал он, — были.

— Нет. Нам не пяти дней не хватило, чтобы ее найти. Нам пятидесяти лет не хватило, чтобы ее найти.

— Я обязан это сделать.

— Почему?

— Тебе не понять.

— Я пойму. Я понимаю.

— Нет, ты, не сможешь.

— Гершель?

Он нарисовал еще один круг ногой.

— Тогда возьми меня с собой, — сказал я. Я не хотел этого говорить.

— Нет, — сказал он.

Я жаждал сказать это снова: «Возьми с собой», ноя знал, что он снова ответит «Нет», а я не думаю, что смог бы услышать «нет» и не заплакать, а я знаю, что мне нельзя плакать в виду Дедушки.

— Тебе не надо принимать решение прямо сейчас, — сказал он. — Я не ждал, что ты будешь решать скороходно. Я предвижу, что ты скажешь «нет».

— Почему ты думаешь, что я скажу «нет»?

— Потому что ты не понимаешь.

— Понимаю.

— Нет, не понимаешь.

— Возможно, я скажу «да».

— Я готов отдать тебе все, что ты жаждешь, из моего имущества. Оно будет твоим, пока я не возвращу тебе валюту, что будет скоро.

— Возьми меня с собой, — сказал я, и я опять не хотел говорить этого, но оно просыпалось у меня изо рта, как пожитки из повозки Трахима.

— Нет, — сказал он.

— Пожалуйста, — сказал я. — Со мной будет менее емкотрудно. Я могу быть очень полезен.

— Я обязан найти ее сам, — сказал он, и с той минуты я был уверен, что если дам Дедушке валюту и позволю ему уйти, я никогда больше его не увижу.

— Возьми Игорька.

— Нет, — сказал он. — Сам. — Пауза. А потом: — Отца не информируй.

— Разумеется, — сказал я, потому что, конечно, я бы не стал информировать Отца.

— Это должно быть нашей тайной.

Его последняя фраза особенно отпечаталась в моем лобном месте. Пока он ее не изрек, мне не приходило в голову, что у нас есть тайна. Промеж нас было что-то, о чем больше никто в мире не знает и не может знать. Теперь мы разделяем тайну, а не она нас.

Я проинформировал его, что дам свой ответ вскорости.

Я не знаю, как поступить, Джонатан, и жажду, чтобы ты сообщил мне, что, по твоему мнению, правильно. Я знаю, что правильных вещей может быть больше, чем одна. Их может быть две. Их может вообще не быть. Я приму во внимание твои соображения. Это я обещаю. Но я не могу пообещать, что гармонизирую. Есть вещи, которые ты не можешь знать. (К тому же я уже, конечно, приму решение к тому времени, когда ты получишь это письмо. Мы ведь постоянно общаемся в утраченном времени.)

Я неглупый человек. Я знаю, что Дедушка никогда не сумеет возвратить валюту. Это знаменует, что я не сумею переместить нас с Игорьком в Америку. Наши мечты не могут существовать одновременно. Я такой молодой, а он такой состарившийся, и оба эти факта должны были бы сделать каждого из нас заслуживающим своей мечты, но это невозможно.

Я уверен, что ты сейчас изречешь. Ты изречешь: «Давай я дам тебе валюту». Ты изречешь: «Ты можешь возвратить ее, когда она у тебя появится, а можешь не возвращать никогда, и я не напомню». Я знаю, что ты это изречешь, потому что знаю, что ты хороший человек. Только это неприемлемо. Я не могу взять у тебя валюту по той же причине, по которой Дедушка не может взять меня с собой в поездку. Это вопрос выбора. Ты можешь это понять? Пожалуйста, попробуй. Ты единственный человек, который всегда понимал меня с полуслова, но я тебе скажу, что и я единственный человек, который всегда понимал тебя с полуслова.

Остаюсь в предвкушении получения твоего письма.

Бесхитростно,

Александр

Увертюра к иллюминации

К ТОМУ ВРЕМЕНИ, когда мы вернулись в отель, было уже так поздно, что почти рано. Отелевладелец сидел за стойкой регистрации, тяжелый от сна. «Водка, — сказал Дедушка. — Нам следует выпить, всем троим». — «Четверым», — внес поправку я, указывая пальцем на Сэмми Дэвис Наимладшую, от которой мы хоть и опухли, но незлокачественно. Поэтому все вчетвером мы двинулись к отельному бару. «Возвращены, — сказала официантка, как только нас засвидетельствовала. — И опять с евреем». — «Закрой пасть», — сказал Дедушка, но не так, чтобы полопались барабанные перепонки, а тихо, как будто необходимость держать пасть закрытой была делом само собой разумеющимся. «Я извиняюсь», — сказала она. «Это пустяк», — сообщил ей я, потому что не хотел, чтобы она почувствовала себя низкопробнее из-за такой незначительной ошибки, и еще потому, что когда она наклонялась, мне была видна ее грудь. (Для кого я это написал, Джонатан? Не хочу больше быть отвратительным. И смешным тоже больше быть не хочу.) «Это не пустяк, — сказал Дедушка. — И теперь ты должна просить у еврея о снисхождении». — «Что происходит? — спросил герой. — Почему мы не проходим?» — «Приноси извинения», — сообщил Дедушка официантке, которая была совсем девочка, моложе даже меня. «Я извиняюсь за то, что назвала вас евреем», — сказала она. «Она извиняется за то, что назвала тебя евреем», — сообщил я герою. «Откуда она узнала?» — «Она узнала, потому что я сказал ей об этом раньше, за завтраком». — «Ты сказал ей, что я еврей?» — «Тогда этот факт был к месту». — «Я пил мокачино». — «Должен тебя поправить. Не мокачино, а кофе». — «Что он говорит?» — спросил Дедушка. «Возможно, будет лучше, — сказал я, — если мы обзаведемся столиком и закажем побольше спиртного, а также еды». — «А что она еще про меня говорила? — спросил герой. — Говорила она еще чтонибудь? У нее сиськи видны, когда она наклоняется». (Так ты и сказал, если помнишь. Это не я изобрел, и обвинений в свой адрес не принимаю.)