Санитарная рубка - Щукин Михаил Николаевич. Страница 8

Сергей аккуратно и тщательно притоптал сапогом окурок и снова сел на краешек бревна, по-птичьи вздернул голову и неожиданно расхохотался — в полный голос, хлопая верхонками по коленке. Просмеявшись, серьезно ответил:

— Если бы мог один с этой пилорамой управляться, я бы горя не знал! Похмельный день сегодня у моих работничков! Вчера на поминках приняли, вечером пошли добавили, сегодня ходят на опохмелку шакалят. Завтра, может быть, сползутся. Кадры у меня аховые, Коля…

— Набери нормальных, трезвых!

— Покажи, где такие обретаются, я мигом побегу.

— Неужели никого?

— Ты как с луны свалился, спивается у нас народишко, в прах спивается, а у кого голова на плечах есть, тот ко мне бревна ворочать не пойдет. Помощник мне, Коля, нужен — край, до зарезу! Ты как дальше-то думаешь, куда определяться? Хватит, наверное, наслужился- навоевался… Может, подумаешь? Мы с тобой вдвоем дело здесь раскрутим. Я, честно сказать, даже обрадовался, когда тебя увидел, сразу в голову стукнуло — вот кого мне не хватает!

— Не думал я еще…

— А ты подумай, подумай! Ладно, я не тороплю, а то получается, как с ножом к горлу… Поживи, погляди, может, и впрямь якорь на родине кинешь. Заработаем — дом тебе поставим, женишься, детишек заведешь — не будешь ведь до старости в холостяках ходить.

— Я тебе сказал — подумаю.

— Не дурак, парнишка я смышленый — отстал. Ты чем заниматься сегодня решил? Я в центр сейчас поеду, может, компанию составишь?

— Поехали.

Старые «жигули», еще «копейка» первых выпусков, гремели, скрипели, но катились исправно, не глохли. Богатырев, опустив стекло, сидел на переднем сиденье, с любопытством осматривался, отмечая про себя, что многое, если не все, осталось без изменений, дома и улицы были прежними, но жизнь поменялась разительно. Совсем иной представала она теперь: вдоль центральной улицы Ленина громоздились самодельные торговые ларьки с диковинными аляповатыми вывесками, кое-где между ларьками, прямо у тротуара, сидели женщины, выложив на перевернутые ящики, застеленные газетами, вязаные носки и варежки, ношеные куртки, пальто и платья. Кто-то торговал водкой и пивом, кто-то выставил в стеклянных банках солонину и маринованные грибы, не съеденные за зиму, кто-то предлагал посуду, вытащенную, наверное, из собственного серванта. Прохожие торопились мимо этого торгового ряда, растянувшегося вдоль улицы, и не спешили что-то покупать. Вся эта серость и убогость так резко контрастировали с ярким весенним днем, с обилием солнечного света, что невольно казалось: это наваждение, встряхни сейчас головой — и оно исчезнет.

Нет, конечно, не исчезнет, хоть голову самому себе оторви.

Богатырев смотрел, слушал Сергея, который, не останавливаясь, то и дело ругаясь матерными словами, рассказывал:

— Тут недавно Светлана прибиралась в доме, мусор вытряхивала. И попался мне старый справочник телефонный… Рабочего поселка Первомайск. Открываю — приходи, кума, любоваться! Чего у нас только не имелось! И пищекомбинат, и райпо, и маслозавод, и мясокомбинат, и лесхоз, и леспромхоз, и швейка, и межколхозстрой, а главное — ДОК! [1] Куда все делось? Как в дыру провалилось! Вот и сидит теперь весь народ, дыроватыми штанами торгует. Тьфу! Ниже плинтуса опустили, дальше некуда, только раздавить осталось, как тараканов! Вот и давят, дарагих расиян. Это где видано, чтобы главный человек в стране — президент! — поддатый в телевизоре маячил!

Миновали улицу Ленина, и «жигули» выкатились к ДОКу. Здесь и Богатырев не удержался — присвистнул. Растянувшийся на несколько десятков гектаров вдоль обского берега, поражавший раньше размерами и размахом, не прерывавший своей работы ни днем, ни ночью, всегда окутанный гулом и шумом, сейчас комбинат лежал мертвым и безголосым. Исчезли бесследно высоченные подъемные краны на рельсах, исчезли бесчисленные штабели бревен, теса, плах, бруса, горы горбыля, исчезла даже узкоколейка, и лишь одинокие, не вывернутые из земли шпалы напоминали о том, что она здесь раньше существовала. Все, что имело хоть какую-то маломальскую ценность, а в первую очередь древесина и металлолом, все давным-давно было вывезено. Оставались лишь здания, сложенные из силикатного кирпича. С вытащенными и выломанными окнами, с разобранными крышами, они еще имели стены, но, похоже, и стенам оставалось стоять недолго. Половину из них уже разобрали на кирпичи, а возле бывшей диспетчерской и сейчас ковырялись четверо мужиков с ломами и кувалдами.

К этим мужикам Сергей и подъехал. Вышел из машины, заговорил, и они, бросив работу, сели на перекур.

Богатырев остался в кабине и к разговору не прислушивался, продолжал осматриваться вокруг и невольно поражался: «Был ДОК и нету, как корова языком слизнула. Сколько же здесь добра пропало?»

Этот вопрос и задал Сергею, когда тот, закончив разговор с мужиками, вернулся в кабину. Сергей хмыкнул, разворачивая машину, и ответил:

— Никто теперь не узнает. Никто и никогда. В конторе, вон разобрали ее уже, один фундамент остался — видишь? Так вот, в конторе пожар случился, и все сгорело. Дотла сгорело! Проводка, говорят, неисправная была. А лес к тому времени уже продали, железо вывезли, в металлолом сдали. Все. Как говорится, и концы в золу. Милиция с пожарниками походили, потоптались, бумажки сочинили и в архив, наверное, положили.

— Сам-то зачем сюда приезжал?

— Кирпич мне нужен, гараж надо ставить, вот и договорился — когда разберут, они мне его привезут… Цену, правда, задрали, сволочи! На халяву берут, а продают, как свое!

Хотел Богатырев съехидничать над шурином, сказать, что тот и сам участвует в общей растащиловке, но передумал и ничего не сказал, рассудив, что здесь течет своя жизнь, корявая и простая, и вмешиваться в нее приезжему, по сути, человеку совсем не следует. Лучше промолчать.

Снова смотрел в раскрытое окно и все, что сегодня слышал, и что видел, все это казалось ему пустяковым, неглавным и даже ненужным по сравнению с тем, что случилось — смертью Алексея. О ней не забывал даже на минуту. И в какой уже раз перебирал, вспоминая по слову, разговор с Анной. Сейчас, по непонятной причине, разговор этот уже не казался ему странным, наоборот, совсем наоборот…

— Скажи, а кто такой Караваев?

Сергей даже ладонями по рулю хлопнул и, забыв о дороге, повернулся к Богатыреву, вытаращив на него глаза, словно увидел диковину:

— Он тебе какого… понадобился?

— Да так, из любопытства.

— Не темни, Коля, про любопытство Светлане моей заливай, она у меня девушка доверчивая. Зачем он тебе понадобился?

— Понадобился. А зачем — пока и сам не знаю. Разобраться надо. Когда разберусь, тогда и скажу. А теперь — про Караваева. Что за человек?

— Да ты прямо как прокурор. Вынь да положь! Ничего я тебе толкового про него не расскажу. Дружбу с ним раньше не водил, водку не пил, а теперь… Теперь и вовсе — на разных планетах живем. Я — рыбешка мелкая, а он — акула, жрет все подряд, что на глаза попадается.

— Говорят, он пивом раньше здесь торговал?

— Торговал. А до этого в «фазанке» [2] нашей учился, как закончил, так сразу и сел по малолетке, за драку. Вышел после отсидки, в райпо грузчиком устроился. А из грузчиков — в ларек, пивом торговать. Хлебное место, пива же тогда днем с огнем не достанешь. Незадолго до этой перестройки зачуханной он из Первомайска в город переехал, чем там занимался — не знаю, а после снова объявился. На иномарке богатющей, как на белом коне, приехал. И пошло! Магазин открыл, водки нигде нет, а у него — хоть залейся, хоть в три горла хлебай. Денег не имеешь в наличии — в долг дадут, а после отрабатывать заставят — на лесосеке. Леспромхоз к тому времен и помер, а лес-то никуда не делся. Вот Караваев к рукам наш лесок и прибрал. Сильно не заморачивался: свалили сосну, сучки обрубили и на лесовоз, а лесовоз — в город. Куда, кому? Кто его знает. По ночам целые караваны шли. Дальше — еще веселей. Бензином занялся, да не у нас, в городе. К какой заправке ни сунешься, там вывеска — «Беркут». Это фирма у него так называется. Лучше бы — коршун. Да он меня не спрашивал, когда называл… В Первомайск Караваев редко теперь наведывается, но хоромы себе отгрохал. Если есть желание, можно на них и полюбоваться. Завернуть?