День между пятницей и воскресеньем - Лейк Ирина. Страница 75

— Что еще за тренеры?

— Массажисты, я хотел сказать, массажисты. Не знаю, с языка сорвалось почему-то «тренеры». Футбол смотрю, вот и брякнул.

— Понятно… — тихо выдохнул Николай. — Значит, все хорошо у нее.

— Да, все хорошо.

— А ты сказал ей про меня?

— Я сказал, чтобы она тебе позвонила.

— Ты сказал про аварию?

Леонид помолчал. Врать он никогда не умел.

— Сказал…

— И что она?

— Коль, я сказал ей, чтобы она тебе набрала, в подробности не вдавался. Старик, я тебя умоляю, ты только по этому поводу не переживай, Тамара в полном порядке. Ты подумай, пожалуйста, о себе, честное слово, вот сейчас уже самое время взять и вспомнить про себя. Я очень тебя прошу! И очень тебя жду тут. Давай, правда, прилечу? Заберу тебя, организуем медицинский самолет, перевозку, все дела. У нас-то врачи посерьезнее…

— У меня отличные врачи, спасибо, Лень, — отозвался Николай. — Не надо никого дергать и ставить на уши, я сам скоро прилечу. Спасибо, что к Тамаре зашел. Мне уже лучше, честное слово. Спасибо тебе.

Ему и в самом деле с каждым днем становилось лучше. То ли это был волшебный морской воздух, то ли неустанная забота Фериде, то ли ее сыновья с их громким смехом, то ли ночи в райском саду, но дышать становилось все легче, ребра почти не болели и в голове посветлело. Он понемногу вставал, но долго ходить ему пока не разрешал Селим. Только если очень нужно — в туалет, в душ, пройти кружок вокруг дома — и опять на кровать под деревом. «Здороветь, голова не мотать». Он все равно старался больше работать, участвовал в совещаниях, даже как-то вышел «в эфир» по видеосвязи и чуть не прослезился, увидев своих коллег и сотрудников, просматривал документы, сверял отчеты, при этом прекрасно понимая, что он пытается отвлечь себя от мыслей о том, что главная мечта его жизни с треском разлетелась в пыль. Время шло. От Тамары так и не было ни слуху ни духу. Однажды, промаявшись целый день, он набрал номер Вики.

— Николаша, что такое, что случилось? — недовольно сказала она.

— Все в порядке, дочка, просто хотел узнать, как у вас дела.

— Нормально, я очень занята сейчас, потом тебе перезвоню, — и отключилась.

Это было в субботу, в середине дня. Но он не стал обижаться. У него были хорошие дети.

Все эти мысли теснились и толкались у него в его больной голове и совершенно не давали спать по ночам. Он лежал, смотрел сквозь листву на звезды — нигде раньше он не видел таких ярких звезд. А месяц как будто играл с ним, поворачиваясь как заблагорассудится и каждый раз возникая на небе в разных местах. Он закрывал глаза, но сон не шел, он вздыхал и ворочался. Фериде делала ему травяной чай, приносила мед, что-то рассказывала. Перевязывать грудь было уже не надо, и Николай немного расстроился. Ему нравилось, когда она к нему прикасалась. Нравилось, когда она ходила по саду, когда садилась рядом, когда что-то напевала. Она пела и всегда смотрела вверх. Он спросил почему, а она улыбнулась и сказала:

— Всегда в небо пою, Мустафе пою и мама-папа моим. Вдруг им услышат?

С ней было, с одной стороны, спокойно, а с другой — всегда немного волнительно, как будто она приносила с собой ощущение чего-то неожиданного и очень хорошего.

Этой ночью он опять вздыхал, вертелся и ворочался. Тамара молчала. Дети не звонили. Наверное, в глубине души он давно уже все понял и давно принял решение, но никак не мог себе в этом признаться, не мог опять стать тем самым маленьким брошенным сиротой. Мысли лезли в голову черные, липкие. Может, он просто недостоин всего этого — простого, человеческого, того, что для других бывает само собой. Может, он слишком сильно мечтал и слишком сильно этого хотел и боги захотели его проучить? Может, он слишком сильно старался? Как у гончара, который делает вазу, движения должны быть легкими, чтобы касаться ее едва-едва. А он, выходит, слишком давил, слишком старался, слишком любил, пока все не рухнуло. Но почему сейчас? Когда у него почти не осталось сил и так хотелось простого тихого тепла. Почему сейчас? Это же слишком жестоко. Он повернулся на другой бок и почувствовал, как Фериде тихонько поправила на нем тонкое покрывало, он притих и не шевелился, ему не хотелось портить ей настроение своим стариковским нытьем, пусть лучше подумает, что он спит. Она поправила подушку и отошла, а потом вдруг быстро вернулась и поцеловала его, легко коснулась губами где-то у виска. И убежала быстро-быстро. А у него вдруг забилось сердце, тоже быстро-быстро, и так, как она говорила: гюм-гюм. Он обернулся — она все еще стояла на крыльце. Он сел на кровати, а она подошла к нему.

— Нет спать? — спросила она. — Не пришел сон?

— Нет. — Он покачал головой. — Не спится.

И она села рядом, а он вдруг заговорил, и как она тогда, в ту ночь, рассказала ему всю свою жизнь, так и он теперь рассказал ей всю свою. О том, какой была его мама, и как он остался как будто с бабкой, но на самом деле совсем один, и, получается, так и дожил до этих лет совсем один. Хотя у него была семья, и дети, и внуки, но по сути он был совсем один. Он рассказал, как сбежал из дома, а потом убежал от злого мужа Фаины, который чуть не убил его, рассказал о добрых людях, которых дарила ему жизнь, и ее нельзя было гневить, ведь добрых людей она дарила ему много и щедро, он рассказал, как радовался своим маленьким детям, про Петеньку в цигейковой шубке, про тот снегопад, и как он держал его на руках под фонарем. Про то, как он отстаивал честь своей семьи, а потом несколько раз спасал шкуру своего тестя, который его ненавидел, и строил козни, и делал гадости, но он вытаскивал его из проблем и бед, потому что так было правильно, потому что это было тоже ради семьи. Про то, что и ему самому много раз помогали. И тот Максим Зосимов с конверта Фаины, который устроил его курьером в министерство, а потом много лет помогал, направлял и подсказывал, и много других людей. Так много было в его жизни разных людей. Ему казалось, он разбирался в людях, но он точно знал, что часто они маскируют свои самые скверные черты за чем-то благородным, он не любил, когда ему врали, и за версту чувствовал ложь… Он чувствовал ложь. Он вздохнул.

— Николай — тсарь, — тихо сказала она.

Он грустно кивнул. На сад спустились лунные тени, а листья на деревьях как будто серебрились.

— Все хорошо, — сказала она и взяла его за руку.

— Да, — кивнул он. — Я здоровый и богатый.

— Нет, — вдруг засмеялась она. — Ты нет богатый. Деньги — не богатый. Я — богатый! Смотри — море, этот мой море, я богатый! Сад — мой сад! Я богатый! Там горы — мои горы! Звезды в небо — мои звезды! Я богатый! У мне дом, сыны, гость в доме — я такой есть богатый. Деньги — не богатый. Богатый не там, где деньги, нет.

Она улыбнулась, и он тоже улыбнулся.

— Значит, я не богатый, — вздохнул он. — Так и есть, я старый, больной и бедный.

И вдруг ему стало так жалко себя, что он заплакал. Он не хотел плакать, он не плакал всю жизнь, никогда не плакал с той самой ночи на кладбище, ну почему же тут он плакал? И слезы лились ручьем, и она опять бросилась их вытирать, и прижала к себе его голову, а потом стала его целовать, ловила губами слезы, целовала его мокрое лицо и вдруг заплакала сама, и тогда он обнял ее и прижал к себе, и они плакали долго-долго, пока слез не осталось больше. Тогда она вытерла лицо и сказала:

— Мы очень молодой с тобой. Фериде молодой, Николай-тсарь молодой. Старый человек не плачет, нет слез. Так говорят. Старик — не плачет, нет слез, все высохли. А у нас — смотри, сколько слез мы плакали. Ай, мы какие молодой, смотри, Николай-тсарь. Сколько слез лили!

Она засмеялась. И он засмеялся. И теперь они уже смеялись и не могли остановиться, а когда наконец отсмеялись, она вдруг замолчала, посмотрела на него пристально и спросила:

— У тебя есть…

Он весь сжался. Он испугался, что она спросит «жена», потому что тогда ему пришлось бы ей соврать, а он не хотел ей врать. Но она спросила: