Палач приходит ночью - Шарапов Валерий. Страница 6

Всю ночь я не сомкнул глаз. Но никто меня бить и убивать не пришел.

На следующий день повторилось примерно то же самое. Я под каким-то куполом отчуждения сидел в углу, внутри все ворочалось от все больше давящего тягучего страха. Неопределенность терзала нервы. Уж лучше бой, чем вот так ждать неизвестно чего.

Суетной парень меня в покое не оставлял.

– Чего, не спал, да? Ждал, да? Не бойся, дождешься. Звир – он добрый, сразу убивать не станет, чтобы тюремщиков не беспокоить. Но сильно ты не радуйся. Тут слух прошел, что сегодня к нам в камеру настоящего волка приведут. Всем волкам волка. Так что жить тебе до того момента, как он узнает, что среди нас коммунячка.

– Когда приведут-то? – пытаясь говорить равнодушно, на самом деле холодея внутри, спросил я. Мне с трудом представлялось, что появится кто-то похуже Звира с его оловянными глазами заправского убийцы.

– Так сегодня. Жди. Готовься, большевичок. Ночью тебя на вилы точно поднимут. Этот не пощадит!

Вечер близился. А обещанного страшного серого волка все не вели.

А я ждал. И дождался!

Перед отбоем дверь камеры с лязганьем отворилась. Постояльцы уже стояли на ногах, как на параде, торжественно встречая долгожданного и страшного гостя.

И вот порог перешагнул этот самый новенький. Нет, вовсе не волк. Скорее, он походил на медведя – огромный, необъятный. Он быстро и деловито обвел глазами присутствующих. Скользнул взором по Звиру, узнал, поджав губы, кивнул.

Потом его пристальный взгляд остановился на мне. Он расплылся в хищной улыбке, шагнул ко мне навстречу очень быстро и резко – трудно представить в нем такую прыть. И…

Глава седьмая

«Медведь» распахнул свои медвежьи объятия, сжал меня до хруста костей. И стал похлопывать по спине, добродушно приговаривая:

– Ванька, тебя-то какими судьбами! Доагитировался за своих бородатых Карла с Марксом?

– Доагитировался, дядя Юлиан, – вздохнул я.

«Чудны дела твои, Господи», – так говаривал мой дед. Тот самый долгожданный и страшный националист оказался нашим соседом и отцовским приятелем Сотником.

Отпустив меня, он огляделся на присутствующих. Сразу увидел, как окрысились сокамерники. Встал посреди камеры, скрестив руки на груди. И объявил:

– Мальца руками не трогать. И зубами не грызть. Малец хороший. Просто у него своя вера, а у нас своя.

Слова звучали как приказ. А приказы принято выполнять безоговорочно. Так что своим я в камере не стал, все меня сторонились, кроме Сотника, любившего поточить со мной лясы, как с непримиримым идейным противником. Но и трогать меня никто не смел. Даже после того, как Сотника и Звира перевели в камеру смертников.

Взяли их вместе на горяченьком, когда они грабили почтовый пункт, экспроприируя средства на освобождение Галиции от польского ига. Как я понял, у них это была не первая их экспроприация. Но на сей раз все закончилось перестрелкой с полицией, сопряженной с жертвами и арестом.

Учитывая их прошлые криминальные заслуги, обоим выписали смертную казнь. И началась длинная юридическая процедура кассаций, апелляций, просьб о помиловании. Особых надежд на успех не было, но для приговоренных появлялась возможность потянуть чуток время на этой земле. А там, глядишь, что и изменится. Ибо весь мир сейчас походил на пороховой склад, в котором устроили курилку.

По поводу Звира никаких сожалений у меня не было: есть люди, которые рождены для виселицы, и с первого взгляда видно – он именно из таких. А вот Сотника было жалко просто до боли. Все же помимо пещерного национализма в нем было много хорошего: душевная широта, щедрость, истинная любовь к своему народу. Кроме того, я был благодарен, что он спас меня. Иначе рано или поздно националисты задавили бы меня в камере.

Потекли какие-то бессмысленные дни. Я ни с кем не общался. Разговоры сокамерников сводились к способам обработки их жалких наделов земли. К виду на урожай. К тому, какие все паны мерзавцы и кого надо будет повесить в первую очередь, когда Украина станет свободной.

Ни прессу, ни книг в камеру не доставляли. Что творилось на воле, мы знали плохо. В последнее время все чаще разговоры шли о войне с немцами. Только все почему-то считали, что война будет вместе с немцами против СССР, а не против немцев. Советский Союз сокамерники считали порождением ада. Спорить с ними было бесполезно, потому что, стоило заикнуться о государстве рабочих и крестьян, на меня тут же смотрели с явным желанием причинить боль и мучения.

Следственные органы интерес ко мне потеряли. Пан Завойчинский не вызвал больше ни разу – даже стало как-то недоставать наших бесед. Вместе с тем мне светил приличный срок, и дикая тоска стискивала от осознания того, сколько времени я потеряю в застенках. В моем возрасте эти пять-шесть лет казались вечностью.

Ощущая, что впадаю в тоску, о своей судьбе я старался не думать. И правильно делал. Потому что судьба, она такая – непредсказуемая.

В сентябре 1939 года по тюрьме прошел слух, что Германия напала на Польшу. Вовсю идет мобилизация. А Красная армия вошла на Западную Украину.

Следователь Завойчинский, который наконец сподобился меня вызвать, чтобы дать подписать итоговые документы следствия, выглядел сейчас вовсе не сонным, а злым как черт.

– Рано радуетесь, клопы тюремные! – воскликнул он. – Сейчас по правилам военного времени вас всех к стенке поставят!

На этом наш разговор закончился. А заодно закончилась и еда. Нас просто перестали кормить. Теперь уже не открывалось окошко, не совали в него миски с баландой. Пришел настоящий голод. В общем, к стенке нас никто ставить не стал. Нас просто решили заморить.

Но мы выжили. Через неделю охрана побросала ключи и исчезла. Нам удалось вскрыть сначала свою камеру, а потом и другие.

Пришли советские войска. Брест вошел в советскую зону оккупации. И теперь я шел по улице, ощущал лицом порывы осеннего воздуха. И мне не верилось, что я опять живу полноценно, а не прозябаю в каменных застенках.

Кое-как, на перекладных, я добрался до дома. Застал там всю семью. Слава Богу, все мои выжили.

Сбылась наша мечта о пришествии СССР, но она была сильно омрачена. Все-таки поляки никак не желали уходить просто так, без крови. Я с горестью узнал, что наша подпольная организация КПЗУ, зная о подходе советских войск, провела собрание и решила встретить освободителей празднично. На въезде в село устроили все как положено: девушки в сарафанах, каравай, даже плакат написали по-русски «Добро пожаловать, освободители». Весь комитет по встрече высыпал встречать.

Вот появилась длинная колонна – с машинами и артиллерией. И люди почувствовали неладное при ее приближении. Она казалась не похожей на Красную армию.

Оказалось, что это отступающая, обозленная польская армия. Поняв, что встречают не их, а РККА, паны пришли в неистовство. Арестовали весь актив, оттащили в школу и там всю ночь пытали. Утром десять истерзанных подпольщиков солдаты отвели на кладбище. Зачитали постановление военного командования, где половина слов была «изменники». И расстреляли.

Понятное дело, что любви к польским властям это не добавило. И в народе было скрытое ликование, что Польша как государство перестала существовать. Даже местные поляки, и те радовались: натерпелись от своих же панов не меньше нашего.

Несмотря на все горести и потери, жизнь продолжалась. Новая жизнь. Я стал гражданином Советского Союза. И уже не прятался в подполье, открыто носил комсомольский значок.

Начиналась новая, трудная, но, я был уверен, счастливая жизнь. Как будто тебя вывели из чулана на улицу, и ты увидел широкий простор, полный чудес и возможностей…

Глава восьмая

– Я уезжаю, – как бы между делом произнесла Арина.

Мы стояли на заснеженном берегу огибающей село реки, и девушка смотрела куда-то вдаль, при этом не видя ничего, вся погрузившись в себя.

Задумчивость – это было настолько редкое ее состояние, что я решил подивиться на него. А потом до меня дошло это холодное слово – уезжаю.